Когда мы с бабушкой вошли в парикмахерскую, один из них повернулся и сказал:
– Мы уже, кажется, сегодня вам подавали.
– Что подавали? – спросила бабушка, пытаясь угадать, который из них и есть двоюродный брат Дамского.
– Милостыню, – сказал мастер и стал обмахивать белой салфеткой клиента.
– Я желаю видеть Дамского! – посуровела бабушка.
– Хозяин! – закричал мастер, и я слышал, как он по-литовски шепнул соседу: – Боже, какой я идиот! Я, кажется, его мамашу принял за нищенку.
– А почему его мамаша не может быть нищенкой? – ответил другой мастер. – Очень даже может быть.
Но тут из соседней комнаты вышел хозяин – двоюродный брат Дамского. Он был невероятно толст – толстый нос, толстые губы, даже уши, и те были толстые. Городской Дамский впился глазами в бабушку и сказал:
– Я вас слушаю, мадам.
– Привет вам от вашего братца, – смутилась бабушка.
– Очень рад. Очень рад… У меня для него есть подарок… Дядя из Америки ему бритву прислал.
В комнате городского Дамского тоже стояло зеркало и кресло, но принимал здесь он, видно, не каждого.
– Такой бритвой не стыдно самого господина президента побрить. Она бреет, как смерть.
Городской Дамский открыл шкафчик и достал оттуда бритву в футляре.
– Будьте спокойны. Я ее спрячу сюда, – сказала бабушка и выпятила свою плоскую грудь.
– Как он там поживает? – осведомился городской Дамский.
– Внука моего в ученики взял. Покажись, Даниил!
Я показался.
Толстяк похлопал меня по спине и заявил:
– Литва – Европа. А что нужно Европе?
Бабушка не знала, что нужно Европе, а я радовался, что он не стал рассматривать мой мизинец.
– Европе нужны парикмахеры, – продолжал городской Дамский. – Очень много парикмахеров. – Толстяк взял пульверизатор и великодушно опрыскал мои кудри. В комнате запахло местечковым Дамским. – А вы в город, мадам, надолго?
– На день.
– Только на день?
– Гуси ждут, – сказала бабушка.
– Кто?
– Я, видите ли, перины набиваю, – сказала старуха. – А в город я приехала к сыну.
– Где ваш сын, мадам, работает?
– Он пока не работает. Он пока сидит.
– Пока сидит?
– В тюрьме он, – вздохнула бабушка. – Восемь лет не виделись. Перед смертью решила к нему съездить… внука показать… Без него вырос.
– Д-а-а, – протянул толстяк. – Все мы из-за них страдаем.
– И у вас сын в тюрьме? – посочувствовала ему бабушка.
– У меня дочь.
– Дочь в тюрьме?
– Да нет, – отмахнулся городской Дамский. – Никого у меня там нет.
– Отчего же вы тогда страдаете?
– Отчего я страдаю? Сейчас я вам скажу… – Городской Дамский посмотрел в зеркало, насупил брови. – Во всем мы же сами виноваты… Да, да… Суемся не в свое дело, мадам. Сами не умеем жить, а других учим. У самих над головой крыши нет, а в чужом доме мебель передвигаем… Забираемся на бочку и произносим громовые речи о справедливости, о революции и еще черт знает о чем… Если Литве нужна справедливость, она ее и без нашей помощи добудет… Зачем нам слыть бунтовщиками, шпионами, подрывателями основ, когда мы можем спокойно прожить свою жизнь парикмахерами, портными, шорниками, лавочниками… Зачем?
От гнева хозяин парикмахерской стал еще толще – ярость раздувала его грудь и щеки. Бабушка слушала его не перебивая, а я разглядывал в зеркале свои надушенные кудри.
– Наше дело не революции, наше дело – стричь и брить, шить и латать, ощипывать гусей и набивать перины. За это нам скажут только спасибо.
– Я в этом плохо разбираюсь, – сказала бабушка. – Но я очень хотела бы перед смертью увидеть своего Саула. Вы мне не можете помочь?
