– Кому лучше?
– Всем. Ну зачем тебе, например, знать о том, кто его приколотил? Разве ты его с креста снимешь?
– Нет.
– Вот видишь. Разве накажешь тех, кто распял его?
– Они же давно умерли.
– Вот видишь. Разве кому-нибудь докажешь, что его прибили не мы. Что-то мне не верится, чтобы мы на такое дело силы тратили…
– Не докажу.
– Вот видишь… – сказала бабушка негромко. – Зачем же тебе знать?
Я давно не видел ее такой печальной и усталой.
– Выходит, кто больше знает, тот больше и мучается.
– Но ты же, бабушка, сама говорила: человек приходит в мир для страданий…
– Помни лучше о господине Дамском… о его двоюродном брате… о своем мизинце… А про человека на кресте забудь. – Бабушка замолкла, глянула куда-то в сторону паперти, зажмурилась от солнца и сказала: – От жары, видно…
– Что?
– Болит.
– Может, ты бритвой порезалась?
– Нет. Там… внутри… другая бритва… О Господи! – воскликнула она вдруг и побледнела.
– Тебе плохо?
– Как же я забыла? Господи! Столько протопали зря.
– Ничего ты не забыла, – сказал я. – Сундучок с тобой, бритва с тобой.
– Из-за нее нас и не пустят!
– Мы же ее не украли. Нам же ее для господина Дамского…
– А если нас обыщут? Если найдут? В тюрьму с бритвой!..
Тут и я призадумался. На самом деле, бритва из Америки могла все испортить. А вдруг мы с бабушкой решили зарезать часового? Или начальника?
– Придется топать назад к Элиазару. Как же я не подумала, дура такая!..
– Я постою с ней во дворе, пока ты будешь с отцом разговаривать, потом ты постоишь с ней.
– Нет. Надо возвращаться. Понеси-ка, Даниил, сундучок, что-то у меня сердце шалит. Город – это все-таки город.
Элиазар встретил нас так же радостно, как в день приезда. Он поднялся из-за стола, отложил в сторону какую-то шляпку, воткнул иголку в лацкан пиджака и просопел:
– Ну как? Были? Попали?
– Почти, – буркнула бабушка. – В последний момент бритва помешала.
– У вас нашли бритву? – оживился шапочник.
– Ничего не нашли. Послушай, Элиазар, можно ее спрятать у тебя до завтра?
– Ради Бога, – сказал бабушкин племянник.
Сумерки упали на Мельничную улицу, как с воза сползает сено: тихо и нетяжко. Духоту сменила прохлада, остывали жестяные и черепичные крыши, окна, булыжник мостовой и лица, потные и озабоченные чем-то более изнуряющим, чем жара.
– Где у вас поблизости аптека? – спросила бабушка.
– Сразу же за углом.
– Ты себя плохо чувствуешь, бабушка?
– Я никогда, Даниил, себя не чувствую хорошо.
– Если надо, я пошлю Мириам, – предложил шапочник.
– Наш местечковый полицейский просил привезти для внучки уколы. Вот рецепт, – старуха протянула Элиазару бумажку. – Вот деньги. А вот мои деньги. Возьми что-нибудь недорогое для сердца…
– Недорогое? – опешил Элиазар.
– На мое сердце нечего больше тратиться. Если бы не перина для Суламифи…
– Грешно так говорить, – сказал Элиазар и выскользнул за дверь.
Я изнывал от жары и скуки. Мне было скучно от бабушкиного сердца, от Элиазаровой доброты, от сумерек, упавших на Мельничную улицу, от этих шляпок, насаженных на колодки, от этой тишины, в которой даже мыши не скреблись, даже часы на стене не тикали.
– Гусь протухнет, – озабоченно сказала бабушка и прилегла на топчан, поставив в изголовье сундучок.
– Чтобы не протух, его надо съесть, – подсказал я.
– Если в тюрьму не попадем, съедим, – согласилась бабушка.
Для нее все было одинаково важно: и гусь, и мой отец, и уколы для Порядка, и упражнения для мизинца, и приколоченный к кресту Христос, и ее сердце.
