– Пойдешь, Гриша, в водоносы! – вторглась в мои сумбурные раздумья хозяйка. – Воду всегда Ванюша носил – коромысла на плечи, и ать-два – к колодцу и в баньку, к колодцу и в баньку… Сколько ведер он на своем горбу перетаскал – целую реку!..
– Пойду, – сказал я, решив честно отработать за офицерские сапоги.
Весь вечер я послушно, даже с некоторым удовольствием, щекочущим самолюбие, таскал из колодца воду – правда, не по полному, до краев, ведру, как Иван Харин, а только по половинке. Когда Анна Пантелеймоновна и мама кончили мыться, я уже лежал в постели, но никак не мог уснуть. Впервые в жизни я, кажется, обиделся на Бога – обиделся за Розалию Соломоновну, почти прикованную к постели; за Гюльнару Садыковну, ставшую еще одной вдовой в кишлаке; за изгнанника-чеченца Шамиля; за бывшего служащего Виленского колониального банка Арона Ициковича Гринблата, день-деньской корпящего над дремучими колхозными бумагами; за погибшего в первые дни войны в Литве Ивана Харина; за моего отца, пропавшего без вести. Обида моя на Него росла, и я приходил в ужас при мысли, что вот-вот Он о ней узнает и сам на меня обидится. А как говорили в нашем местечке старики, на кого обидится Бог, тому не позавидуешь.
Сон все же одолел мою обиду, и я, банщик, проспал первый урок, но угрызений совести не испытывал. Хотя Гюльнару Садыковну и нашли невредимой в Джувалинске, до ее возвращения в классе еще верховодил добрейший Арон Ицикович, который никаких перекличек не проводил, а опоздавшим никогда замечаний не делал.
– Ну что я вам говорил? – протирая запотевшие очки и вдохновенно мигая от запрудившего зрачки света, обратился он на прощание к классу.
Все зашушукались, загалдели. Даже отличница Белла Варшавская, обычно запоминавшая всякую чепуху, не могла ответить на его вопрос. Да и кто мог бы на него ответить, если Гринблат за неполную неделю наговорил на уроках столько, что подгадать с ответом было просто невозможно.
Но тут своей догадливостью блеснул Левка:
– Вы говорили о справедливости, о том, что она всегда торжествует.
– Браво, господин Гиндин! Браво! Вы очень умный мальчик, – похвалил его изумленный Арон Ицикович. – Но по вашему тону я понял – вы сомневаетесь в этом. Так?
– Так, – признался Левка.
– Почему?
– Потому что ее на свете нет. Есть только несправедливость.
– Позвольте вам возразить. Если на свете есть несправедливость, то должна быть и ее противоположность. Как день и ночь, как свет и тьма. Разве ваша учительница не возвращается в школу? Возвращается! Даст бог, вернется и ее супруг. Курьерские поезда в Швейцарии, и те не всегда прибывают по расписанию – их приходится ждать, долго и терпеливо… Опаздывает, увы, и справедливость. Когда на годы, господа, когда на десятилетия, а когда и на целую жизнь. Но она все время в пути и все равно обязательно загудит… Ту-ту-ту… – затрубил Гринблат, водрузил очки на переносицу, подтянул сползающие штаны и, поклонившись всем, вышел из класса.
Назавтра после ухода из школы Гринблата в кишлак вернулась Гюльнара Садыковна. Она долго привязывала рысака к коновязи, гладила его по отполированному крупу и, привстав на цыпочки, что-то нашептывала ему в теплое и глубокое, как дупло, мохнатое ухо.
Когда Гюльнара Садыковна вошла в класс, все, словно сговорившись, встали.
– Садитесь, ребята!
Все ждали, с чего она начнет, но Гюльнара Садыковна стояла неподвижно у чистой, нетронутой мелком доски и, прищурившись, прислушивалась к предсмертному жужжанию мухи, не позаботившейся о своевременной зимовке и застрявшей на свою беду между оконными рамами.
