Так рассуждал он ровно до того момента, пока сам не оказался жертвой.
Волна возмущения захлестнула его грудь: «Ах, ты, пакостник! Все время улыбается при встрече, здоровается, а на уме-то у него, оказывается вот что!»
В один прыжок Махли оказался рядом с воришкой, схватил его за ухо. Другой рукой он попытался дотянуться до подельника Цафната, совсем юного подростка. Но тот юркнул под его руку, стремглав выскочил в коридор. Дверь, распахнувшись, с грохотом ударилась о стену…
Внезапная боль в подреберье заставила Махли сложиться пополам. Он недоуменно посмотрел на свои руки, зажимающие рану: кровь струилась тонкими ручейками сквозь пальцы.
Подняв глаза, он увидел Цафната, с ужасом наблюдавшего за ним.
В голове Махли зашумело, ноги вдруг стали непослушными. Он опустился на пол. Не удержался, завалился на спину.
Меняла больше не чувствовал своего тела. Мысли наплывали друг на друга, путались: «Сейчас придет Мерит, а у меня – беспорядок. Сын Хафрома зачем здесь? Надо его прогнать».
Он начал задыхаться, широко открыл рот в попытке заглотить побольше воздуха, все тело его напряглось, руки и ноги судорожно вытянулись.
Внезапно перед Махли предстал человек с головой шакала.
«Анубис, – понял меняла. – Сейчас он подхватит мою душу и полетит в Дуат, подземное царство Осириса[15], дабы в судный час положить на чашу весов богини справедливости Маат. Неужели египтяне все же приняли меня за своего, раз допускают хабиру в свой загробный мир?» – уже перед самым погружением в небытие счастливо улыбнулся Махли.
Шуну отнес бычью шкуру на другой конец деревни, в мастерскую кожевников. Старший мастер согласился ее выделать, но с уговором: половину кожи оставляет себе.
«Половину, так половину. Главное, чтобы мне на кнут хватило. Самому заняться шкурой – затратно. Воду – надо? Надо. А чтобы ее натаскать, осел нужен. Хорошо еще, если осел при бурдюках будет. Если нет – опять к кому-то идти, кланяться. Соль нужна для рассола. И немало. Рыбу тогда нечем будет солить. И на еду не останется. Потом шкуру надо будет мездрить, обезжиривать, жировать. Нет уж, каждый должен заниматься своим делом!»
Шуну мог рассчитаться и серебром, что принес сын, тогда вся кожа осталась бы у него. Но пока неизвестно, каким путем серебро попало в руки Эли, никто не должен знать об этой странной истории.
Шуну возвращался от кожевника домой, а в голове свербила одна мысль: «Правду ли Эли сказал или – соврал? Какой глупец всучил моему сыну серебро? За что?! Если это правда, брат чем думал, когда отпускал детей одних, с кучей серебра в корзине?! Не мог Махли так поступить! Или мог? Голова кругом. Пока с братом не увижусь – не будет моей душе покоя!»
Еще издалека Шуну услышал тонкий голос, похожий на плач ребенка. Не узнать Кеби, мать Горуса, было трудно.
Египтянка, невысокая женщина средних лет, в длинном платье, с платком на плечах, стояла посреди двора и что-то рассказывала Кара. Горус и Эли стояли подле. Завидев хозяина дома, египтянка замолкла, суетливо накинула платок с плеч на голову.
Кара дождалась, пока Шуну подойдет к ним, протянула ему горсть рубленых пластин на ладони.
– Вот, у Горуса было. Говорит, Эли подарил, – с беспокойством смотрела Кара в глаза мужу.
– Это так? – Шуну строго уставился на сына.
Эли не смутил суровый взгляд.
– У Горуса нет отца. Кто ему поможет?
Шуну увидел упрямую складку у сына на переносице и подумал: «А может, все правда? Может, действительно ему серебро подарили? Мало ли что в жизни случается? А Эли прямо смотрит, глаз не отводит…»
