– Что с моим ребенком?! – спрашиваю уже громче, и врач отводит взгляд.
А я в ее сухое лицо гляжу, на почти белые волосы, которые она в пучок собирает, и становится не по себе, потому что я чувствую… сердце чувствует, что врач не хочет мне говорить страшное…
– Скажите мне, Виктория Павловна… Что с моим ребенком?!
Сердце начинает биться в груди, как угорелое, и я слышу, как аппаратура начинает пиликать, доктор поднимается и сжимает мне руку.
– Успокойся, Элина… Давление поднимется…
– Не могу успокоиться. Пока не скажете, что с моим малышом?!
Ловлю доктора за руку и сжимаю ее, но мои пальцы слишком слабы, и Виктория Павловна смотрит на меня с сочувствием.
– Крепись, девочка, – выдыхает, понизив голос, – у тебя началось кровотечение… Элина… ты должна знать, что ты бы не выносила этого ребенка… у тебя организм слаб… и… возможно, сам отторг плод…
Больше ничего не слушаю. Мне так плохо становится, что я рыдать начинаю. В голос.
– Не верю… не верю…
Продолжаю шептать, а слезы по щекам катятся. Мне больно становится. И болит не живот, а сердце болит, его, будто наживую, в клочья рвут, и я ощущаю, как мечты мои ломаются, как будущее, которое я себе успела навоображать, умирает…
Еще утром… я была самой счастливой, уже мысленно видела себя с животиком, о котором так мечтала, когда смотрела на беременных женщин. Даже завидовала, потому что очень хотела быть такой же счастливой, ждать маленькое чудо…
И мне казалось, что этим вечером я разделю с мужем свою новость и…
– Мне очень жаль, Элина… – вновь говорит врач, разбивая мои мысли, и я поднимаю ошалелый взгляд на женщину.
– Мне, действительно, очень жаль…
Ничего не отвечаю. Сказать ничего не могу. Просто гляжу в глаза женщины, которая остается профессионально безучастной к моему горю.
– Поспи немного, отдохни, несколько дней проведешь в больнице, сделаем УЗИ, не исключаю возможности, что придется тебя подчистить…
– Что?! – выдыхаю едва слышно и будто выныриваю из своего омута, на врача взираю.
– Иногда после выкидыша приходится чистить…
Опять как-то невнятно сообщает врач, или же до меня доходит с трудом, и это просто шок, в котором я нахожусь.
Виктория Павловна понимает, что до меня с трудом доходит, поэтому ободряюще вновь сжимает мою холодную ладонь.
– Не беспокойтесь, Элина Григорьевна, мы понаблюдаем… все будет хорошо… прокапаемся… полечимся, и возможно, через какое-то время вновь можно будет говорить о беременности…
Ее слова режут без анестезии. Фактически мне приговор озвучивают, но я все цепляюсь за свою беременность, не хочу верить, что ребеночка моего уже нет, что исчезло мое счастье…
– Но как же… Виктория Павловна, мой малыш…
– Не продолжай, Эля, – обрывает меня, явно поняв, что именно хочу сказать, – не береди себе душу. Будут еще у тебя дети… Медицина нынче очень сильна…
Улыбаюсь горько. Веки прикрываю. Врач еще что-то говорит, а я… я снова не слушаю… Меня будто в какой-то вакуум посадили, где нет ничего. Ни чувств, ни желаний, ни стремлений, и меня нет…
Обида и боль обжигают. Я отворачиваю голову и смотрю в окно, хотя ничего не вижу, пелена из слез перед глазами и оглушительное чувство утраты…
Сегодня меня переломило, перемололо, и не осталось ничего от прежней Эли…
Только одна оболочка… Пустая и безжизненная…
И вновь перед мысленным взором вереница кадров. Только во всей этой какофонии боли, в которую я погружаюсь, я вдруг вижу лицо той… другой… любовницы моего мужа…
