Изволь сообразил, что Догада печётся о всеобщем благе, потому что если славный воин поднимется, может статься так, что он ходить станет с Догадой-воеводой, и тем самым крепость упрочится. Давно не видали в этих краях злых поморников, да ещё не позабыли, как те выглядят и с какой стороны приходят. Воевода вовсе не жалел уже, что вышел из крепости на берег встречать одинокую лодочку.
–Дозволишь ежели, сяду у старого сада на холме опричь.
–Дозволить-то дозволю, —усмехнулся Догада, —И не спрошу тебя, ни с каких берегов пришла, ни как жильё ладить станешь. Да скажу, что место это у нас недобрым чтут. Коли есть охота да разумение там сесть – бог в помощь. Тот самый бог, которого ты при чужих по имени не зовёшь.
Не дурак, ох не дурак вовсе был воевода Догада, который раз про себя над собою же посмеялся кузнец Изволь. Что ещё сдумал – идти вразумлять Догаду, которому все боги в лад насоветовали такого, что кузнецу один его бог не подсказал. На то и воеводой поставлен, что лучше прочих смыслит, какой рукой с кем ладить.
–Благодарю тебя, воевода, —очень спокойно сказала девушка и обернулась к лодке, полагая дело законченным.
–А помогать тебе попервости кузнец наш станет, —припечатал Догада сверху, —Изволем кличем, стало быть.
Повернулся, да и зашагал по склону вверх к забралу. Вождю в землях ванов положено было разговоры первым заканчивать. Могла девка не знать об этом, напомнил себе Изволь, но могла ведь и знать. Он понимал, что воевода двух зайцев подстрелил разом – и слова дельные нашёл к месту, и его, кузнеца, к делу приставил, присматривать, да коли что не так, кузнец-то сразу и уразумеет, что делать. Да и сделает.
Толпа стала оттекать прочь, у всех остались недоконченные дела, все вдруг стали заняты, интерес пропал. Изволь уж один на месте остался среди уходящих в крепость, а девка всё с места не трогалась, так и стояла у воды, хотя только что собралась уходить на избранное место. Кузнец шагнул вперёд, заподозрив нечистое, а и не зря.
–Да что с тобой, славная?.. —только и выговорил прежде чем подхватить оседающее тело.
Ослабла девка разом, словно все кости в теле обмякли, и на руках кузнеца повисла, совсем лёгкая, как дитя. Изволь держал её подмышки, ноги едва касались земли, потому что кузнец без труда приподнял её до уровня собственных глаз, чтобы смотреть было удобнее. И вдруг спохватился, руки-то у него были в чёрной копоти, а платье заморское марать ему не хотелось, да ведь и не отпустить же.
И только рассмотрел Изволь на бледном лице безмерную усталость от которой, бывает, и не восстают больше, как веки её вздрогнули и раскрылись. И глянули совсем близко на кузнеца глаза, каких он сроду не видывал. Светлые, лучистые, точно блики на воде… А в омутах зрачков стояла густая прозелень.
–Поставь, —прошелестел голос, —Не упаду уже.
Кузнец поставил. И впрямь не упала, только покачнулась. Вот так и камыши озёрные, полые внутри, после всякой бури разгибаются, так и мелкую травку с тоненьким стебельком не заломает ни один ветер, подумал Изволь, а сильные да кряжистые, бывает, на раз надсаживаются, да и не встают больше.
И заглянул в лодку.
Надавать бы по заднице крепкой хворостиной тому парню, который крикнул лежащего в лодке мертвецом, подумал кузнец. Чтобы живых от мёртвых отличать научился. Потому что не видел молодой парнишка, как смерть меняет знакомые лица, искажает черты, и трудно узнать близких, что бились подле тебя бок о бок, и не выстояли. И хочется помнить их живыми, а перед глазами держатся незнакомые, нездешние…
