Воин в лодке лежал головой вперёд, как живому и положено. Если только порядки в их племени такие же, как у нас, напомнил себе кузнец. Одет был в белое, и с лица бледен, глаза не открывал, ровно спал. Широк был в груди и в поясе, могучие плечи теснились в узкой лодке. Лежа, казался он очень высоким, но скроен был на редкость удачно. В кости крупный, но не тяжёлый, подтянутый, но не худой. Такие на любое дело хорошо годятся – и бегать быстро, и топором махать, и медведя заломать.
В лице и всей позе этого воина была упорная одухотворённость, он словно и желал встать тут же, но невидимая пелена не давала ему очнуться от тяжёлого забытья. Лицом незнакомый воитель был на девку похож. В обоих сквозила непривычная суровая красота. Так красива хорошо сделанная полезная вещь, на которой нет ни единого украшения, которые отвлекали бы от сути. Только воин был не рыжим, длинные волнистые волосы горели сочно-золотым огнём. Таких ярких пшеничных кудрей Изволь прежде не встречал, но кроме волос в воине не было и капли других красок. Разве что синие круги в глубоко запавших глазницах.
Странным и непривычным взгляду представало лицо зрелого мужа без бороды. Щеки и подбородок воина были наголо выскоблены и обнажены. Оттого ещё сильнее бросались в глаза резкие чужеземные черты: широкая, как сундук, челюсть, крепкие каменные скулы, длинноватый неровный нос.
На мощной шее плотно сидела тяжёлая гривна червонного золота в палец толщиной. На ней не было ни узора, ни украшения, мастер не умел даже сделать обруч витым. Потому что если бы умел, разве оставил бы грубую черновую отковку со следами молота? У Изволя прутья заготовок были точнее и чище, чем дикарская гривна, на которую ушла целая пропасть золота. Тот кузнец пренебрёг и отполировать-то хотя бы свою работу, оставил все неровности и огрехи как пришлось. Неотглаженная поверхность даже не блестела, не было ровных граней, чтобы отразить солнечный свет.
Может, в том краю вес металла ценится больше, чем работа мастера? Судя по застёжке на девичьем платье, это было далеко не так. На эту гривну можно было купить всё Шеломище с воеводой, дружиной и долиной и землями до самого Острограда, если б такие вещи, как любовь к земле и преданность вождю продавались. Изволь не удивился бы, узнав, что витязь повздорил из-за этой гривны, когда нашёлся охотник сорвать богатый обруч с шеи. И тут же подумал, что не всякий воин рискнёт запросто носить на шее невиданную гривну, за которую, того гляди, голову с плеч снесут. Однако ж, не снесли, а значит, этой гривны он стоил.
Уж больно ладные были на витязе сапоги, Изволь засмотрелся. На каблуке, из светлой толстой кожи, затянутые по ноге ремнями. И такой же широкий воинский пояс на трёх пряжках да с медными бляхами. А вот одёжа была невместная. Одет был воин в длинную светлую рубаху, верно и парнишке тому сперва саваном показалось. Кузнец пригляделся ещё, и понял, что добрая рубаха на воине из отменного плотного и мягкого сукна, вот только по непонятной причине это сукно было не покрашено в хороший цвет, а отбелено до сметанного оттенка. И ещё рубаха почему-то была длинной, до щиколоток.
Сложенные на груди, как у покойника, крепкие ладони с широкими костистыми запястьями прочно лежали на рукояти меча. Меч покоился поверх витязя странный и непривычный, длинный, едва не в рост самого воина, с двуручной рукоятью, только клинок не был прямым, а волнисто изгибался, змеился, как живой, и солнечный луч лежал на нём доброй дюжиной острых полумесяцев вместо единой широкой черты. Простой был меч, ничем не отделанный, не украшенный, без узоров и резьбы на рукояти, только вдоль волнистого клинка извилистая ложбинка вызолочена. Меч был из небесного железа, это кузнец понял, едва глянув на него, подсказало чутьё. Много дороже гривны был тот меч.
