Теперь по одну сторону полукругом стоял лес, за который уходило полотно, по другую лежало поле под снегом. Под мачтами высоковольтной линии торчали бурые от дождей стога. И ни одного дома, ни одного, даже дальнего, дымка.
Егоров пристроился у куста, развел костерок, чтобы согреться.
Когда занялись ветки, он отыскал пень, языки пламени обняли корягу и принялись лизать ее со всех сторон; от дерева пошел пар.
Он достал из футляра бутерброд с засохшим сыром, огрызок колбасы и половину соленого огурца. Ему бы начать с огурца, чтоб освежиться, но он предпочел бутерброд, и едва успел отбежать, чтоб не вытошнило в костер. Когда судороги утихли, он поел снега с веток и еще каких-то кислых ягод, потом долго мочился под куст.
Кто-то дотронулся до его плеча, Егоров вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял бородатый мужик в валенках, полушубке и кургузой шапке, бывшей офицерской, с выцветшим пятном вместо кокарды, и от него как-то странно пахло. Мужик снял варежки и стал греть пальцы над костром.
«Вы не из местных?» – спросил Егоров.
«Я из пришлых, – отозвался мужик хрипловато. – Ираклием меня зовут. Фамилия Севастийский».
«А я Егоров Никита… Вы меня напугали. Откуда вы взялись? Когда я отошел отлить, никого не было… И где ваши следы на снегу? Вон мои, а ваших нет».
«Таким, как я, лучше следов не оставлять», – загадочно ответил Ираклий.
«Вы случайно не из тюрьмы сбежали? – произнес Егоров. – Шапка явно с чужой головы».
«Ошибаешься, друг, – сказал Ираклий, надевая варежки. – Совсем наоборот. Это ты бежишь из тюрьмы, которую сам же для себя и построил. А я свободен».
«Значит, наверное, вы были старцем при каком-то монастыре, но вас выгнали за пьянство. – Егоров протянул гостю фляжку. – Глотнуть не желаете? У меня еще осталось чуточку».
«Снова ошибаешься. Не пью я. А ты, вижу, музыкант?.. Сыграй!».
«Дайте, сколько не жалко, сыграю»
Ираклий снял шапку, стряхнул с нее снег, вздохнул и посмотрел на Егорова, щурясь и хлопая белесыми ресницами.
«Денег нет… Но я бы хотел послушать „The Rat Race Blues“ Грайса».
«Любите джаз?»
Ничего не ответив, Ираклий уселся прямо на снегу.
Егоров достал «Шилку». Металл сразу запотел и стал матовым, как слива. Он погрел трубу над костром, пошевелил клапанами.
Ни рояля, ни ритма. Придется играть одному. Пальцы легли на кнопки, и в тишину русского поля вторглась африканская печаль.
Сначала Егоров обыгрывал тему.
То приближаясь к ней по-кошачьи, то отступая, он свинговал с оттяжкой и строго держался гармонии. Этим можно было и ограничиться, но тут трубача посетила простая и изящная идея. За первым квадратом последовал второй.
До сих пор ему нравилась латиноамериканская интонация, в которой он чувствовал себя легко и органично, и, будь рядом музыканты, они бы сразу поняли его, – сменили ритм, подчеркивая фразы. Вслед за этим он бы перешел на другой размер, пять четвертей или семь, что всегда выглядит эффектно и производит впечатление.
«Неплохо, но это мы уже слышали», – оценил Ираклий, когда Егоров отвел трубу от губ.
«Кто это – вы? Что слышали?..»
«Не важно. Ты всё еще в тюрьме. Попробуй вырваться из плена матери-земли».
«Да пошли вы! Сами возьмите трубу и играйте! Каждый бомж будет еще меня учить!»
«Никогда не груби незнакомым людям, это тебе не к лицу! Ты можешь сыграть лучше Грайса!..»
«Я боюсь, что, взлетев, разобьюсь о твердь».
«А кто говорит, что ты должен летать? – настаивал Ираклий. – Разве в объеме, куда ты норовишь попасть, существуют какие-либо измерения? И не так ли устроена музыка, что она есть перетекание из одной сферы в другую, где каждая все заманчивее, и невозможно остановиться?»
