Он вынимает свою трубу, протирает платком, вставляет мундштук. Труба чешская, «Фестиваль», к тому же помповая, а не педальная, безмерная мечта Егорова.
Райнис кивает концертмейстеру: прошу вас, Анечка! Он держит инструмент параллельно полу, торжественно и гордо. Проигрывает всю часть, хотя щеки багровеют от напряжения. По лбу катит пот.
– Вы прямо, как профессор Докшицер, – восхищается Никита.
Райнис пропускает Докшицера мимо ушей.
– Этот концерт, возлюбленный сын мой, у нас редко играют даже для диплома. А вы на третьем курсе. Сами напросились. Я предупреждал. Это консерваторская программа.
Егоров слушает с поникшей головой.
– Маэстро, может быть, возьмем что-то полегче?
Райнис слезает с табурета.
– У вас, юноша, как у Суворова, нет пути назад. Кто разболтал всему училищу, что мы готовим соль-минорный концерт для трубы фон Хеорг Пфридрихь Хэндель? И если вам не дорога ваша честь, то мне дорога моя. Играйте, мой друг!
Grave – это семечки, думает Никита. Во втором Allegro есть такие пассажи на двойном стаккато! Черт меня дернул связаться!
Он косится на пальцы пианистки, слушает ее партию, и от страха перед приближением рокового пассажа мурашки бегают по коже.
Вот осталось еще четыре такта, три, два…
Егоров прижимает мундштук к губам.
Это Эверест, отрицательный склон.
Он набирает воздуха.
Пианистка поворачивается вполоборота, ей тоже интересно.
Райнис будто бы и не реагирует, впился глазами в клавир.
Никита смотрит в свои ноты. От гроздьев тридцать вторых и шестьдесят четвертых у него рябит в глазах. Ну, и наворотили вы, герр Гендель! Никита идет через непроходимую чащу со своей тульской трубой, как воин с зажженным факелом. Когда же она кончится? Пауза. И еще один пассаж, похожий на пропасть с камнепадом. Егорову кажется, что нога его скользит по краю. Он срывается в кикс, беспомощно шевелит клапанами.
Пианистка, сыграв еще несколько тактов по инерции, тоже прерывается. Райнис сопит на своем табурете.
Егоров разводит руками.
– Я же говорил. Только время у вас отнимаю, Зигмунд Карлович.
– Сынок, – говорит Райнис, – но ты же прошел почти всю часть. Обернись, посмотри, какое поле перепахали! Сколько уже сделано!
– Я облажался, учитель, – говорит Егоров. – И это факт моей идиотской жизни.
Пианистка поворачивается. На уроках не по своей специальности она не имеет права вмешиваться, но здесь не выдерживает.
– Неправда, вы не облажались, Егоров. Первые такты самые сложные.
– А дальше? А верхи? – уныло возражает тот. – Я же не флейтист, чтобы свистеть.
– Ну, да, – говорит Райнис, – там есть соль третьей октавы. Но ты же, сынок, брал фа?
– Брал, – соглашается Ник, – но не с такого интервала.
– Не надо лгать про интервалы. Там, юноша, имеет место весьма удобная восходящая секвенция. Как раз господин Хэндель написал, чтобы такие, как вы, не боялись. Занимайтесь по три часа. Только губы не за-играйте. Через месяц начнем репетировать с оркестром.
Это значит, за инструменты сядет всё училище.
