Водкин тянется за пирожками, пальцы дрожат.
– А хотите, мы вам дуэтом сыграем, фагот и труба? Мы вам, что хотите, сыграем, можем даже из народного.
– На моих похоронах, – отвечает пирожочница беззлобно, накрывая тележку клеенкой. – Бывайте, ребятишки, я пошла.
Оцепеневшие друзья смотрят вслед голубой тележке.
Под козырьком, у киношных касс, они бережно разворачивают бумагу.
– Целых семь штук, – шепчет Никита, пересчитав румяные бока. – Великолепная семерка! Семь первоклассных джазовых пирожков!
Вдруг Водкин отворачивается, у него трясутся плечи.
– Ну, приехали, – ворчит Егоров. – Ты чего, блядь, раскис? Ты, вообще, мужик или нет?
– Я, Ник, м-мужик, но до смерти эти п-пирожки не забуду, – бормочет Водкин, всхлипывая. – Даже в Америке не забуду! Какая женщина! Если разбогатею, подарю тете Зине «Волгу». Клянусь, Ник! И никаких больше тележек! Знаешь, такую пузатую, ГАЗ-21!
– С оленем на капоте!
– Да, да, да, едрическая сила, будь я проклят! Или построю для нее дом! На берегу озера!
– Правильно, Владик, мы вместе построим! – У Никиты тоже губы дрожат. – Ломай пополам гада гадского, успеем съесть до звонка.
– Черт! – говорит Водкин, давясь куском из-за судороги, перехватившей горло. – Я уже всё знаю… Слушай! На первом этаже мы устроим для нее большую кухню, поставим автомат для жарки пончиков!
– И везде фикусы!
– Еще герань на окнах!
– В спальню – кровать с балдахином!
– Окна с видом в сад!
– Лучше на горы!
– Ты имеешь в виду, что мы поселим тетю Зину на Памире? Давай еще по половинке!
– Или по целому?
– Вот видишь, какой ты? Видишь?.. Как с тобой договариваться?! Перебьешься!..
– Ну, ты и жадина, Ник!..
– Не ври! Я не жадный, а бережливый!
– Ладно… На балконе мы развесим клетки с перепелками. Я в одном итальянском фильме видел.
– А в столовой поставим рояль.
– Рояль-то тете Зине зачем?
– Будем приходить и играть.
– Да, именно джаз. Купим белый «Стейнвей».
– Тетя Зина будет сидеть в кресле-качалке, слушать блюзы и вязать себе кофточку.
Глава 3
Пассаж во втором allegro
Тучный Райнис сидит на высоком табурете посреди класса; Егоров стоит у пульта перед нотами с трубой; девушка-концертмейстер – за роялем.
– Начина-айте, ю-юноша, – говорит Райнис. Он латыш, говорит с акцентом, некоторые звуки у него как резиновые.
Никита облизывает мундштук, слушает увертюру, через несколько тактов ему вступать.
Он прикладывается к трубе.
Первую часть, Grave, он обожает: тревожная и сильная, вся на сигналах, можно показать звук. И пауз достаточно, чтобы дыхание не сбилось. Он начинает уверенно; звук академический, круглый, как полированный медяк.
Райнис закрывает глаза и кивает: ему тоже это место нравится.
– Стоп! – вдруг говорит он.
Пальцы пианистки замирают над клавишами. Егоров в недоумении.
– По технике ничего, – говорит Райнис, – но где, юноша, ваша душа? Разве Хеорг Пфридрихь Хэндель позволил бы себе такое Grave? – Фамилию композитора он произносит с уважением и по-немецки, Хэндель. – Прошу, четвертая цифра, из-за такта!
Снова вступление, Никита берет первые ноты.
– Нет! Нет! – останавливает его Райнис.
Он произносит целую речь.
Он рассуждает о роли трехчастного сонатно-симфонического цикла в мировой музыке.
Он рассказывает, как смеялись над Генделем, когда он стал писать концерты для трубы с оркестром, называя трубу «медной виолой».
Он говорит, что Grave, главная партия концерта, есть великая музыка о бессмертии души.
