Курсант втягивает голову в плечи, нахохливается, вынимает кулаки из карманов шинели.
Сначала под дых, чтобы согнулся, планирует про себя Егоров, а потом в морду.
– Вы, что ли, Егоров, драться со мной собрались? – говорит Прибытко, отступив на шаг. – Драться нам с вами, Егоров, не выгодно. Это факт нашей с вами быстротекущей жизни. Вас менты загребут, а меня патруль. Я уж и так, Егоров, если честно, вам по правде сказать, в самоволке.
– Ну, и катись к своей невесте.
– Я не могу к ней покатиться, Егоров, поскольку я только что выкатился и собрался в училище. Там меня, Егоров, кадеты до десяти прикроют, а дальше прикрывать не станут. Такой уговор. – Топчется на снегу в нерешительности.
Неплохо излагает, гад, думает Никита, натаскали.
– И это, Егоров, дает нам с вами шанс покатиться дальше вместе, если не возражаете, натурально, в заведенье «Горячие сердца». Там мы можем обсудить ваше и мое положение в спокойствии ума и здравости рассудка.
– Где же такое заведение, что-то не припомню, – говорит Никита, у которого перед глазами возникают стакан вина и сосиска.
– Стекляшка у автовокзала. Я угощаю.
Похоже, Егорову больше нечего терять.
– Да хрен с тобой, пошли!
Они пьют третью бутылку молдавского.
Прибытко давно снял ремень, сбросил шинель, расстегнул пуговицы гимнастерки; «здравости рассудка» у обоих не наблюдается.
Через витрину видно, как подруливают к станции автобусы, сплошь надутые индюки, львовские. Через дверцы протискивается продрогший народ, держа баулы над головой.
Идет крупный снег, как на открытке с видом Кремля. Заведенье украшено звездами, флажками, на стенах колышутся шары. Дед Мороз на ватмане напоминает урку: глазищи злые, нос красный.
Над раздаточной размахнули плакат: «С наступающим Новым годом, товарищи!»
Табачный дым, гам, народу полно, все стулья заняты.
– Ты, вааще, классный мужик, – говорит пьяный Степан. – И чего в музыку пошел? Лучше бы на летчика выучился. Первым делом, первым делом самолеты. Ну а девушки… За мою невесту! За Маргариту!
– Мы же договорились: ни слова о бабах!
– Извини, – соглашается Степан, гася папиросу. – Я понимаю… Печет тебя, да?.. Ну, это… как уголек у сердца, долго не погаснет… Нужно время, брат…
– Не знаю, – печально говорит Егоров. – Я ничего не знаю о времени.
– А о самолетах?
Егоров отворачивается, он всё еще безутешен. Степан гнусаво поет:
– Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц…
– Да пошел ты! Жених долбаный!
– Кончай, Никита! – Степан слегка толкает Егорова в плечо. – Лучше сыграй!
– Отстань!
– Очень тебя прошу!.. Ты, когда во дворе играл, честно, у меня просто мурашки по коже…
– Ты так считаешь?
Егоров смотрит на Прибытко, как на сумасшедшего, потом достает трубу, на них оглядываются.
– Эй, музыкант, развесели душу!
– Давай чего новогоднего!
– «Сероглазую»! А мы подпоем! До чего ж ты хороша, сероглазая! Как нежна твоя душа, понял сразу я!
Никита оглядывается, Степан торопит:
– Начинай, люди ждут.
Почему-то стихает шум, даже жевать перестали, уставились в сторону Егорова.
Что же им сыграть? Классику? Глупо. Джаз не поймут. Никита возвращается к той мелодии, о которой подумал сразу же. Так часто и бывает: о чем первом подумал, то и правильно.
Он понимает, что не имеет права облажаться, набирает побольше воздуху, там почти всё на длинном дыхании. Та-ра-ра, та-ра-ра, та-ра-ра-а-ра-рам… «Прощание славянки».
Он еще до второй части не добрался, а краем глаза замечает, что какой-то мужик встает, потом и другие, все до одного. Снимают шапки, опускают головы, не смотрят друг на друга. Из кухни выходят повара, посудомойки берутся под руки, прижимаются друг к другу, словно вдруг осиротели и у всех одна беда.
