Никита запомнит каждое, сказанное ею на пороге слово. И интонацию, и даже тональность.
Он даже не раз потом во сне увидит, как она откидывает волосы, пахнущие шампунем, чмокает Егорова в лоб совсем по-матерински.
– Да, чуть не забыла, тебя же Владик ждет, и вам есть нечего.
В ее руке червонец и пятерка. Неслыханное богатство, им хватило бы не только до стипендии.
Пятнадцать рублей до единой копеечки!
Если не соблазняться на портвейн, не покупать носки, месяц прожить можно. Шикарный гонорар. Пятнадцать рубчиков за проведенную ночь.
Рука Егорова обретает чувствительность, тянется за деньгами: он обязан их взять. Рита улыбается, но уже совсем как чужая; шевелит бумажками, дразнит: бери, мальчик, заработал.
Никита делает над собой последнее усилие, резко поворачивается и бежит вниз по лестнице.
Дверь хлопает, как выстрел в спину.
Глава 6
Прощанье со славянкой
Егоров валяется все воскресенье, то проваливаясь в сон, то просыпаясь, чтобы сбегать в туалет. Вечером садится на койке, обхватив голову руками. Над кроватью прикноплена обложка журнала «Америка», Луи Армстронг с трубой; белки вытаращенных глаз. Великий Сачмо держит трубу, обернув помпы платочком, но зачем ему этот платочек, никто не знает.
– Оклемался? – спрашивает Влад. – Пока ты дрыхнул, сменилась эпоха. Хрущева сняли.
Егоров швыряет во Влада подушкой, потом еще первым томом «Хорошо темперированного клавира».
– Снова врешь.
– По радио передавали. Не веришь, пойди у ребят спроси. Они по этому случаю наливают всем желающим.
– Ну, и правильно, что сняли, кукуруза – царица полей, задолбал.
– Дело не в этом, Ник. Он современное искусство ненавидел. Он Вознесенскому нахамил! О джазе слышать ничего не хотел. А уж о роке тем более. Над гениальными битлами смеялся, ни одной пластинки не вышло. Во всем мире миллионы, а у нас ни одной.
И вот уж дело к новогодним праздникам, к сессии, а потом каникулы. В училище говорят, заболела Никонова и лекций не будет, можно репетировать по классам.
Вечерами Егорова тянет к известному дому, под знакомое окно. Он ничего с собой поделать не может – магнетическое притяжение. Шторы в ее окне прикрыты плотно. Никите мерещится абажур над столом, где они недавно пировали, там вроде колышутся тени.
Ему жаль Маргариту: тахта, плед, лекарства на тумбочке. Может, доктор поставил банки, и она пошевелиться не может.
Когда Егорову было лет девять, и он, искупавшись на спор в проруби, получил пневмонию, ему тоже банки ставили. Он тогда сильно температурил, поэтому не запомнил лица толстой фельдшерицы, но запомнил косы, руки ее с горящей ватой на лучине, мелькание огней, и чувство, будто тебя схватил крокодил, еще миг – и всего проглотит, вместе с ночной сорочкой, шарфом и носками.
Егоров вытаскивает из футляра трубу, кладет за пазуху, чтобы отогрелась, снимает перчатки, дышит на пальцы. Он неотрывно смотрит на это окно. Потом вставляет мундштук и размышляет, что бы ему такое сыграть для Риты. «Серенаду» Шуберта. Он начинает играть, поражаясь, какая замечательная акустика в этом дворе, прямо как в зале.
Его, конечно, услышали. Раздвигаются занавески, выглядывают лица.
– Эй, ты, прекрати хулиганить! – кричит женщина.
– Серенады вздумал играть, шут долбаный? А о людях подумал? – В слове «людях» он делает ударение на последнем слоге. – Людям завтра на работу, им отдыхать надо.
Тут присоединяются другие:
– Играй, пацан!
