Губы у Маргариты пухлые и теплые.
Как у лошади, думает Егоров, когда лошадь берет сахар с ладони.
Только у Маргариты, в отличие от лошади, губы пахнут виноградом, а шея духами «Ландыш», и еще ватный привкус от губной помады, после каждого поцелуя облизываешься.
– Ой, какая вы!..
– Какая я?.. Слушай, Егоров, перестань мне выкать, – приказывает она, отстранив от себя Никиту, – а то я чувствую себя, как на педсовете. Расскажи-ка лучше: у тебя были женщины?
– Конечно, – выпаливает Егоров, радуясь паузе, чтобы отдышаться, – и не одна.
– Конгениально. И сколько же?
– Ну, две или пять… Не помню.
– Врать-то!
– Я не вру.
– Ну, тогда я раздеваюсь, – объявляет Маргарита.
Теперь ему ясно, как это происходит с женщинами.
Сначала поцелуй, потом надо перечислить, с кем и когда спал. Это, оказывается, их заводит, и они раздеваются.
По правде говоря, у него никогда не было женщины.
Он плохо помнит, как они оказались под одеялом, и тела ее в темноте не помнит.
Называл своей Ритой, убеждал, что любит, никого так не любил, а она шептала одно и то же: мой мальчик. И еще: у тебя другая будет, я чувствую, знаю, и уж с таким, как ты, ей точно будет хорошо. Требовала поверить.
Пьяный Егоров плакал по-детски, не стыдясь слез.
Утром она звенит посудой, жарит что-то.
Никита валяется на тахте, рассматривая детали интерьера, которые не разглядел вчера: репродукции, книги по искусству, дипломы в рамках, фотографию Риты с родителями.
Он водит пальцем ноги по узорам ковра на стене.
Прислушивается к звукам из форточки: гул, звон отдаленных трамваев, грохот мусорной машины, чья-то ругань.
Единственно, что хочется ему, это продлить уют, который он едва помнит из детства.
Его слегка поташнивает от вчерашнего вина и жирной еды. Он думает о Владе. И еще о том, что помимо шести коек в комнате, где они с Водкиным занимают две, кроме поисков жратвы и споров о джазе, оказывается, есть еще множество других вещей.
Например, комнаты, квартиры и даже дворцы, где живут волшебные женщины, подобные Маргарите Алексеевне.
Есть и другие места, может, даже лучше Америки.
Например, остров Бали, на который он наткнулся как-то в энциклопедии. Там не бывает снега и круглый год жарко. Там прыгают по веткам обезьяны и плоды сами падают сверху, подбирай, не ленись. Покушал, и можно играть джаз, сколько захочется.
Рита появляется в пестром платье узбекского шелка, еда и кофе на подносе.
Взгляд ее покорен: раба любви, и у них почти медовый месяц. Но мнительному, насквозь, до костей ревнивому Егорову кажется, что она снова играет какую-то роль, вроде учебной роли Эвридики.
Рубашка Никиты выстирана и поглажена, брюки отпарены; он одет, он уже на пороге, он готов покинуть этот нереальный мир.
– Рита, можно я приду вечером?
– Пожалуй, не стоит.
– А завтра?
– Завтра я занята.
– Чем?
– Почему ты не спросишь кем? – вдруг резко отзывается она.
– Но ведь мы же с тобой…
– Егоров, дружок, чем скорее ты выкинешь всё это из головы, тем лучше. Будь мужчиной. Ведь ты им уже стал…
Никита мрачнеет.
– …а настоящий мужчина не станет рассказывать, кому не попадя, что…
Мир перед его глазами теряет краски, а сам он будто слепнет.
Он машинально кивает. Ему нечего ответить.
Что бы он теперь ни изрек, бесполезно.
– Ты обиделся? – Никонова трясет его за плечо. – Ну, конечно, обиделся… И напрасно, Никита. В твоей жизни еще всё возможно.
«Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу», – вспоминает Егоров. – А потом, конечно, всё возможно.
