– Набрались, как свиньи, и балаган устроили!
Фёдоров проталкивается вперед.
– А, ну смир-р-на!.. Представиться по форме, кто такой?!
– Ты на меня не ори, – говорит милиционер. – Вот заберу, узнаешь.
– Я старше по званию. Имею право. Я Вену брал.
– Мне плевать, что ты там брал, а что сдавал. Не положено.
Выходит маленькая пожилая женщина в белой косынке, с красными дрожащими руками.
– А тебе что? – спрашивает сержант.
– Не тебе, – кричит женщина, – а вам! Не сметь мне тыкать!
Боже, думает Егоров, неужели это все с ними «Славянка» сделала? Вспомнили, что они люди, откуда родом, и стали бесстрашными. Сама власть нипочем.
– И не сметь обзывать нас свиньями!
– Правильно! – кричат вокруг.
Она дальше не может говорить, только беззвучно разводит руками, ее уводят в сторону кухни.
А люди будто очнулись.
– Пошел отсюда на хрен со своим пистолетом!
Руки тянутся к погонам на полушубке, милиционер уворачивается.
Вмешивается Фёдоров. Он слегка толкает сержанта в грудь, тот почти падает на стул, шапка слетает с головы, утирает пот со лба.
– Оставьте дурака в покое, – говорит он людям, надевая шапку на сержанта. – Милиционер не виноват. Его жизнь таким сделала. А ты, друг сивый, посиди, музыки послушай.
Фёдоров наливает сержанту полный стакан, тот, поколебавшись, выцеживает до дна, закусывает. Все замерли, ждут, что будет дальше. После второго стакана сержант снимает полушубок, расстегивает китель, лицо красное, становится пьяный, как все.
– Ладно, слушай, – говорит он Егорову, – а «Молдаванку» можешь?.. Сам я из Молдавии, понимаешь, из Бендер. Василием меня зовут. Тончу Василий.
И вот уже сдвинуты столы. И закуска общая, и вино. Сало вытаскивают из корзин, режут ломтями, разливают самогон. Егоров играет, люди поют, раскачиваясь, и не замечают, как сержант, поправив форму, уходит…
Никто не замечает и другое: машины подъезжают, из них выходят военные, направляют фары на дверь, ждут.
– Неужели мент заложил?
– Вряд ли, – говорит Прибытко. – И без него, думаю, нашелся доброжелатель.
– Иди, Стёпа, – говорит Егоров, – ты военный, тебя не тронут.
– Прости, братишка, – говорит Прибытко, обнимая трубача. – И приходи к нам в летное. Тебя кадеты на руках понесут. – Он почти протрезвел.
Люди вываливаются в морозную ночь, проходят сквозь строй, между двумя шеренгами, огрызаясь на солдат. Те оправдываются: мы-то причем? У нас приказ. Егоров выходит последним.
– Минуточку, – говорит ему какой-то парень в пальто и ондатровой шапке – иней на ней искрится под фонарями.
– Вы Егоров?
– Ну, я.
– Вы трубили?
– Запрещается, что ли?
Ондатровый парень хмуро оглядывается по сторонам, стряхивает снег с пальто…
Эх, невнимательный, поглощенный собою Егоров!
Ему бы раздвинуть зимнюю тьму, бросить взор в небо, где затеян о нем великий спор.
Белые крыла против черных, свет против тьмы.
Врут поганые про договор с Егоровым, алчут души, сулят награды. Коли плоха тульская труба, могут подбросить импортную.
Ангелы – о своем: пусть уж подхватит Егоров какой уж есть инструмент да бежит с гиблого места. Они перенесут его, родненького, через заборы и крыши – к родной общаге. Но медлит Егоров, застыл, как статуя, и поэтому…
– Я лейтенант Кошкин, опекунское облуправление. А ты, парень, наделал шуму. Поехали к нам. Потолковать надо.
Едет, едет, едет трубач Егоров на толковище с Кошкиным.
Петляет машина по мертвым улицам, черные дома, белый снег на крышах, луна меж облаков, как обкусанное яблоко, скребут дворники по стеклу.
