Андреич существовал в ином строе мыслей, связанном не столько с уходящим, сколько с предстоящим. Он был молчалив, пока поезд не выехал за пределы Москвы, а потом его прорвало. Впервые на памяти Балашова «афганец» так смеялся. Маша хохотала вместе с ним. Она была словно пьяна.
– Сто лет будешь целиться, не попадешь так. Чуть выше, и мы бы с писателем сидели не в Николаевском, а на Бутырском. А сантиметром ниже – лучше не думать. Всю руку о гориллу отбил. Вот такого Челубея встретишь на Куликовом поле, и думай, как тут Русь защищать!
Кисть у Миронова вспухла, впрочем, не правая, которой он молотил челюсть майора Кулиева, а почему-то левая.
– Игорь, решительный поворот в романе выведи – когда окажется, что не только Маша, но и ты – меткие стрелки из БНД. Агент-писатель бежит по следу террористов Назари! – Миронов продолжал смеяться.
– Самое интересное другое. Самое интересное, если я окажусь агентом КГБ! Или вы. Ваше появление со стволом – это почище моего снайперского выстрела. Как вы поняли? Вы что его, всегда с собой носите? – Игорю, наконец, передалось возбуждение его спутников.
Миронов отвечать не стал, предпочтя сохранить таинственность. Не стал рассказывать, что афганец Курой коротким, как жизнь, телефонным звонком оповестил о сумасшедшем туркмене-журналисте, ненавидящем Колдобина. Песчинка, упавшая на весы и случайно оказавшаяся спасительной, не бывает случайной. Не стал объяснять, что относится к старым, еще в СССР мужавшим кадрам, и уж узбека от туркмена отличить может. И от хазарейца, и от таджика – повидал он солдатиков разных. И об интуиции профессионала… Балашов унес в сон загадку о поэтическом седьмом чувстве, которым Бог наделяет своих Героев. Счастье – это что пришла не Маша. Счастье – это осуществленная ответственность.
В те минуты, когда поезд уносил Машу и ее спутников от Твери в брызжущее из-за горизонта утро, и Маша, ворочаясь в прохладной бессоннице, ловила себя на том, что впервые с ней происходит нечто, что не управляется ее разумом и волей, а катится под горку раскатистым самокатом – и хорошо, и вот оно – счастье, пугающее, страшное скоротечностью, – в эти минуты Григорий Колдобин, как раз закончив статью в газету, готовился приступить к приятной части вечерней программы. Его подруга или, как раньше говорили, любовница, курила тонкую сигарку, пока известный журналист принимал душ – в спальне Колдобин курить настрого запрещал, – и разглядывала пустой двор. Она соскучилась по этому человеку, состоящему, казалось, из одних недостатков.
