Человек говорил мягко и убедительно. Мне хотелось есть, пить и спать. И хотелось поверить ему. Однако я точно знала, что мама никогда бы не рассказала ему ничего о папе. И никогда не оставила бы меня здесь одну.
– Пан, я ничего не знаю о папе. Я его очень давно не видела.
На этот месте я очень убедительно заплакала – просто вспомнив о том, как хорошо мы жили до прихода русских.
– Оксана, а откуда ты так хорошо знаешь польский язык?
– Пан, мы же его изучали в школе. И…, – я хотела сказать, что моя подруга – полька, но вовремя одумалась. Я не имела права называть ничьи имена. – И он простой, – неубедительно продолжила я.
– Русский язык ты тоже изучаешь в школе. Однако ты очень плохо на нем говоришь, – он показал мне бумажку, в которой я узнала мой табель за вторую четверть. Естественно, с тройкой по русскому.
Я промолчала. Человек вышел из-за стола, подошел ко мне и вдруг, схватив одной рукой за горло, наотмашь ударил другой мне по лицу. Я ахнула и зажмурилась. Из разбитых губ на ночнушку потекла кровь.
– Если будешь молчать, сука – я тебя буду бить. Поняла?
Я кивнула. Потом, спохватившись, сказала:
– Да.
– Значит, запоминай. Твоя мама – польская шпионка. Она заодно с твоим отцом-националистом. Мы ее посадим в тюрьму. И тебя – тоже. А если ты нам поможешь – мы тебя отпустим.
– Пан, моя мама – музыкант.
– И шпионка.
– Нет, пан…
Хлоп – еще один удар по лицу. Я инстинктивно дернулась.
– Да. Шпионка.
Я плакала взахлеб, а он бил и бил меня по лицу. Слезы и кровь текли мне на грудь, лицо онемело, я уже почти не чувствовала боли.
– Ладно. Иди умойся, – наконец остановился он и кивнул мне на раковину в углу кабинета.
Я вымыла лицо и заодно жадно напилась. Кровь все равно бежала, но уже не так сильно.
– Сидеть, – мужчина указал на стул. Теперь он сидел за столом, а в глаза мне бил яркий свет лампы.
– Итак, давай сначала. Имя?
– Чье?
Твое.
– Оксана.
– Фамилия?
– Янкович.
– Возраст?
Я назвала свой возраст.
– Ты ничего не путаешь? Ты выглядишь старше.
– Нет, пан.
– Хорошо. Национальность?
– Галичанка.
– Нет такой национальности! Нет! Надо говорить – украинка.
– Хорошо, пан. Украинка.
– Вероисповедание?
– Католичка.
– В каком году твоя мать продалась польской разведке?
– Что, пан? Какой разведке?
– Не ври! Если ты не сознаешься – мы посадим тебя в тюрьму. На пятнадцать лет. Ты выйдешь оттуда старухой.
Я машинально посчитала – мне будет около тридцати. Не такая уж и старуха. И тут же ужаснулась – столько лет провести в мрачной камере…
– Пан, я не знаю ни про какую разведку.
– Хорошо. Сейчас ты подпишешь протокол допроса.
Он заскрипел ручкой. Я сидела, жмурясь от яркого света. Болело лицо, распухли губы. Страшно хотелось есть.
– На, подписывай, – он сунул мне листок.
Я плохо читала по-русски, особенно рукописные буквы, однако суть я поняла сразу. Там было написано, что я не знала о том, что мама была в польской разведке. Ничего страшного – но я поняла, что подписывать такое нельзя.
– Пан, я не могу это подписать.
– Что? Ты, сука…
Он вскочил, схватил меня за шею и сдавил ее железными пальцами. У меня поплыло перед глазами. Он швырнул меня на пол, с размаху ударил ногой в живот. От дикой боли я скрючилась, у меня перехватило дыхание так, что я даже не могла кричать.
– Ты, сука, подпишешь, или я тебя сгною в тюрьме!
Удар, еще удар. У меня что-то хрустнуло внутри. Господи, не бывает же так больно…
Он схватил меня за ночнушку, приподнял в воздух, так, что я повисла, болтая ногами. Поднес близко к своему лицу, зашипел:
