– Сволочи, западники, ненавижу вас…
Бросил меня снова на пол, сел за стол, нажал кнопку звонка. Бросил появившемуся в дверях солдату:
– Увести.
Отправили меня не в ту камеру, где я была, а в общую. Открыв скрипучую железную дверь, бросили в толпу людей. Толпа не расступилась, мягко приняв удар на себя. Я сползла по чьему-то телу на пол. Кто-то подошел ко мне, пощупал пульс. Потом потрогал разбитое лицо.
– Доня, ты откуда? – спросил мягкий женский голос. Я приоткрыла глаза. Надо мной склонилась типичная галицийская крестьянка.
– Из Львова, – ответила я.
– А, я смотрю, худенькая какая. В деревне таких не бывает.
– Тут нет моей мамы? – спросила я в надежде.
– Не знаю, доня. Нас тут много. Смотри сама.
Я приподнялась и обвела камеру глазами. В полумраке увидела жуткую картину – в небольшой комнатке находилось несколько десятков женщин разного возраста, все избитые, изможденные, с потухшими глазами. Они сидели и лежали буквально друг на друге. Мамы среди них не было.
– За что тебя? – спросила сидящая недалеко девушка.
– Не знаю. Ни за что, – ответила я.
– Сильно били?
– Да.
– Да нет, если ходить можешь – значит, не сильно. Ты же еще школьница?
– Да.
– Вот гады, никого не жалеют. Сознавайся сразу во всем, а то все равно признание выбьют, еще и изуродуют.
– А если признаешься – в лагеря отправят. В Сибирь, – вмешалась женщина возраста моей мамы, с умным интеллигентным лицом.
– Лучше в лагерь, чем так, – убежденно сказала девушка. – А в чем тебя обвиняют?
– Говорят, что моя мама – польская шпионка.
– Тогда лучше сознайся. Все равно они ее заставят это подписать. А так целой останешься.
– Я не смогу. Это грех – так лгать про маму.
В камере раздался грустный смех. Потом кто-то из полумрака произнес хриплым страшным голосом:
– Лгать – это не грех. Вот так мучить людей – это грех.
– Тебя не насиловали? – спросила девушка шепотом.
– Нет… – испуганно ответила я.
– Значит, будут. Терпи.
Я в ужасе зажмурилась. Господи, этого я точно не вынесу. Вот этот скот… Меня, такую чистую и невинную…
Как выяснилось, спали в камере по очереди. Без очереди нары давали тем, кого приводили с допросов – избитых, окровавленных, иногда не способных идти самостоятельно. Меня тоже сразу положили на свободное место, хотя я и выглядела по сравнению с остальными очень даже неплохо. Страшнее всего было смотреть на еще не старую, но очень изможденную женщину с седыми волосами, у которой от лица осталась одна сплошная короста. Мне не верилось, что со мной могут сделать так же.
В камере почти все были взрослыми, только девушка, которая сразу заговорила со мной, была немного меня старше. Ее звали Мирослава, она только что закончила школу. Арестовали ее за то, что ее брат был в ОУН, и обещали расстрелять, если брата не поймают или он не сдастся.
Она все рассказала про брата после первого же допроса, однако ее все равно водили на допрос каждый день. Через некоторое время после того, как меня привели в камеру, ее опять забрали и втолкнули в камеру часа через два – бледную и не стоящую на ногах. Ей сразу уступили место рядом со мной. Она рухнула на нары, долго плакала, уткнувшись лицом в доски. Я сочувственно смотрела на нее. Свежих побоев на ней не было видно, поэтому я осторожно спросила:
– У тебя что-то болит?
– Опять ее насиловали, – за нее ответила какая-то женщина.
Мирослава молча кивнула.
– Всей толпой собираются, и по очереди… – продолжала женщина. Мирослава вздрогнула и зарыдала.
