Оксану не трогали еще три дня. Женщин уводили и приводили, кого-то забирали насовсем, кто-то появлялся новенький. А про нее как будто забыли.
Оксана освоилась в камере, хлебала жидкую баланду, сочувствовала возвращающимся с допросов – избитым и покалеченным. Утешала как могла красавицу Мирославу, которую русские таскали к себе каждое утро. Мерзла по ночам в своей ночнушке, обливалась холодным потом днем. Многие узницы были одеты так же, как и она – будучи арестованы посреди ночи.
На третью ночь вся камера проснулась от жуткого хрипа Мирославы. Она барахталась у стены, пытаясь судорожно дотянуться до пола ступнями ног. Ее сняли, успокоили, однако Оксана до утра слышала ее судорожные всхлипы. И про себя решила: случись такое с ней – она не будет будить всю камеру…
После бессонной ночи Оксану вызвали на допрос. На этот раз ее допрашивал культурный худощавый мужчина, похожий на учителя. Он опять спрашивал фамилию и национальность, а потом сказал:
– Ну все, Оксана. Мама твоя призналась во всем, теперь осталось признаться тебе.
– Как созналась? – растерялась Оксана.
– Вот так, – он придвинул к ней мелко исписанный листок. Мамин почерк она узнала сразу. Правда, он был очень неровный, как будто мама торопилась. Она писала, что состоит в польской шпионской организации, в той же, в какой состоит папа, и долгое время работала против русских.
Оксана долго сидела, тупо глядя на листок.
– Ну, прочитала? – наконец спросил следователь.
– Да.
– Тогда садись, пиши, что ты все знала про маму. И тогда тебя выпустят.
– Нет.
– Что нет?
– Не буду писать. Я ничего не знала.
– Понятно. Тогда мы тебя посадим как ее соучастницу.
– Я не буду писать.
– Хорошо. Увести.
Оксану опять кинули в камеру.
За эти дни она немного сдружилась с несчастной Мирославой. Они часто лежали вместе, обнявшись, и шептались о прошлых временах. Оксану еще несколько дней не трогали, зато Мирославу уводили каждое утро, и каждый раз она возвращалась, еле держась на ногах.
Мучимая страхами, Оксана как-то раз спросила у нее:
– Мира, это… сильно больно?
– Первый раз – сильно. А сейчас… это не больно, это мучительно. Они издеваются. Заставляют делать разные вещи, пихают туда разное…
– Господи, неужели он их не покарает?
– Не знаю, Оксана. Я знаю только то, что я так больше не могу.
В один из вечеров опять вызвали Оксану. На этот раз был ее первый следователь, который ее избивал. Разговор он начал сразу с крика:
– Это опять ты, сука! Я уже за тебя все написал – садись и подписывай быстро!
Он швырнул в нее листком и ручкой. Оксана прочитала написанное. Это было все то же признание в том, что она знала о маме и папе, о том, что они шпионы.
Она даже не стала ничего говорить. Просто съежилась на стуле в ожидании побоев. Следователь медленно подошел к ней, смерил взглядом…
– Значит, запираешься, шлюха бандитская!
Удар! На этот раз он был каким-то чудовищно болезненным и жестоким, сзади по спине. Оксана застыла от жуткой боли, разливающейся внутри нее все сильнее и сильнее. Следователь захохотал:
– Ну, как, неприятно? Погоди, это еще цветочки. Дальше будет хуже.
По его лицу было видно, что мучения девочки доставляют ему удовольствие. Он взял ее за волосы, поставил на ноги и сказал:
