А вот Валентин сразу же понял: что-то не так с младшеньким. И старался расшевелить меня, узнать, в чем дело. Я же продолжал сохранять молчание по трем причинам. Во-первых, мне было бы сложно найти слова, чтобы выразить свои чувства после того, как я узнал правду. Во-вторых, не хотелось признаваться брату, что я ослушался его совета. Нет, не наказания я боялся, да и Вэл никогда не наказывал меня. Он вообще считал, что наказания не эффективны и только усугубляют ситуацию. Но брат мне доверял и я боялся, что мое признание разрушит это доверие. А кроме него у меня ведь никого и не было.
Третья причина заключалась в том, что у меня появился еще один вопрос. Мне было важно и страшно узнать на него ответ. Но воспоминания брата не позволили удовлетворить любопытство самостоятельно, поскольку некоторые из них я все-таки не мог открыть – не было тогда нужного опыта.
Наконец, я почувствовал, что если не расскажу, в чем дело, меня просто разорвет, фигурально выражаясь. Да и задать новый самый важный вопрос тоже было жизненно необходимо, хоть и страшно. Поэтому я собрался с силами и через несколько суток попросил Вэла о серьезном разговоре. Брат мне не отказал. Он вообще никогда и ни в чем мне не отказывал.
Я признался, что изучил его воспоминания о маме, узнал, как обстояли дела в ее последний вечер в нашем доме. Валентин вздрогнул, обнял меня, стал гладить по голове. Он не рассердился, не стал меньше мне доверять, чего я так сильно опасался. Он понял! Понял, как важно мне было узнать.
– Многое бы я отдал, чтобы ты, братишка, не знал всего… Но это твое право – знать. – сказал он тогда.
– В таком случае, скажи мне… Мама жива? – задал я тот самый важный вопрос.
Возник он не на пустом месте. И сам Вэл, когда исчезла мать, тоже им задавался. Страшная картина, которую он наблюдал накануне, не шла у него из головы. Он, даже будучи малышом, вдруг понял, что папа способен не только на насилие, но и на убийство. Ведь оно тоже насилие. А потому участь нашей матери могла оказаться плачевной.
Тем более Гаррик, занимавшийся темными делами, имел в городе определенный вес. К нему бы не пристали с вопросами органы правопорядка, а дружки-подельники помогли бы избавиться от любых улик, обеспечили алиби. Это мы уже позднее поняли. Но то, что он может переступить самую ужасную грань, осознали уже в тот момент.
– Да. – брат улыбнулся, увидев выражение крайнего облегчения на моем лице. – Идем в мою комнату, я тебе кое-что покажу.
Я послушно побежал за ним – так резво, что оказался в спальне раньше, чем туда прибыл ее хозяин. Вэл рассмеялся, а потом закрыл дверь и полез под кровать. Мне он велел слушать, не подойдет ли кто к двери. Гаррик в это время шлялся неизвестно где, но слуги докладывали ему о том, чем мы занимаемся. Не хотелось бы попасться!
Брат вытащил из-под кровати небольшой сундучок, снял с шеи шнурок с ключом и открыл его. А потом достал конверт, и протянул его мне. Сердце забилось часто-часто, когда я непослушными пальцами извлек из него сложенное вдвое письмо. Развернув лист, я уставился на написанное на нем, словно зачарованный. У Валентина такой же почерк. И у меня тоже, я старался подражать ему. У отца другой – очень крупный, неровный, нервный. А у нас аккуратные буквы, ровные строки. И мне стало очень приятно, что наш почерк похож на мамин. Словно ниточка, которая нас связывает.
