Качим-кермек. Возвращение - страница 14

Восток, знающий толк в изыске каллиграфии и тонком наблюдении, поднимающем бытовой эпизод на уровень философского моралите, ставший незыблемым каркасом для графических работ Владимира Глухова.

Художник не упускает случая полюбоваться и поиронизировать над ситуацией, но за этим игровым, импровизированным началом всегда стоит мастер – глобальный, серьезный, грамотный. Вобравший в родословной, в искусстве, в «среде обитания» знойную Азию и холодную Сибирь, он щедро одаривает своих героев очарованием контрастов. Человеческая жизнь, находящаяся в извечном метании между духом и телом, нам понятна, поскольку этот дуализм объединяет в себе возможности познавать этот мир. Человек, в чьей судьбе удивительным образом повстречались Восток и Запад, также дуалистичен. А потому, путешествуя по городам и странам, получив прекрасное столичное, мм европейское художественное образование, он остается художником, в котором проявились архетипические черты культуры азиатской: колоритной, древней.

Античность сделала человека центром мироздания, пупом Земли, а искусство Востока превозносило величие и мудрость ритмов Вселенной. Поэтому даже присутствие на бумаге главных героев, будь то красавица с бровями, словно серп, или бородатый аксакал, взятых крупным планом, подразумевает большой мир вокруг. Мир, где мудрость бытия равноприсуща и глобальному – цепи гор, и малому, как затерявшаяся у их подножия постройка. Это знание жизни изнутри, где все малозначимое и мимолетное обращается в вечность, придает округлым бокам чайника не просто солидность, но сакральность. А древесные кроны над головой дамы в цветастом платке поднимают ее статус до мифологии, как минимум Флоры или другой богини, отвечающей за плодородие. Вот сад, деревья в котором кругами, зигзагами и кудрявостью линий пробуждают завихрение ассоциаций и метафор, как речь восточного человека, что не обходится без эпитетов и аллегорий. И подпись на этих рисунках диагональная, с чувством и размахом так же вторит их ритмичному появлению на свет, становится родственницей древней вязи, так органично сплетающейся с орнаментом или узором.

Графические зарисовки в данном альбоме не носят характер иллюстраций, привязанных к конкретному тексту. Это визуальные комментарии, носящие характер такого же свободного рассказа, полета мысли, жизненных наблюдений, размышлений о ней. Кажется, что контакт с этими вещами максимален, их можно потрогать и ощутить кончиком пальца, они не требуют дистанции, как живописные произведения. Вещи тонкие, чуть намеченные росчерком пера, но в них есть эстетская законченность, легкость бытия. Порой это озорство, порой – элегантная каллиграфия, но свободолюбивая и самодостаточная настолько, насколько художник позволяет ей проявляться технически и сюжетно. То линия тороплива, рвется и мечется, как жутчайшая кардиограмма, ибо сердце трепещет от жара, припечатывая к бумаге эти ситуации, то в повторах одинаковой длины и густоты рождает медитативный настрой. Отдельные детали вообще могут порвать привычные связи с вещным миром, с окружением и парить на листе, вырастать до огромных размеров или ложиться в ладони гор маленькими предметами человеческого мира. Не знаю – побуждает ли это к рождению картин или помогает удовлетворить жажду творчества, но мне они интересны сами по себе, ибо сильный и самобытный, зрелый мастер узнается, «как птица по полету».