Жертвенник стоял у самой стены, ближе к боковому входу. Массивная чёрная тумба, низ которой был завешен тёмно-бордовой тканью, бархатной, чуть поблёскивающей в лунном свете. Она скрывала то, что находилось внизу. Именно там – внутри, за этой завесой, должно было быть то, ради чего мы решились на всё это.
Я подошёл ближе, опустился на колени и откинул бархатную материю. Нащупал щель замка – узкую, как порез. Сразу же вставил в неё ржавый гвоздь, накинул ткань себе к голове, будто старик, прячущийся от дождя, и осторожно начал водить наконечником, поддевая снизу, чувствуя, как металл скользит по внутренним граням.
Щёлкнуло.
Но это был не щелчок замка. Это был звук открывающейся двери.
Я сдернул с себя ткань и повернулся на звук.
В проёме, у свечного алтаря, стоял сеньор Алвис – неподвижно, как статуя, с перекошенным лицом и обезображенным, словно выжженным взглядом.
Я так и сидел – скрюченный у жертвенника, глядя на него, не в силах поверить в происходящее. Всё вокруг будто выцвело, стало серым, мутным, затонувшим в вязкой тишине. Внутри меня что-то оборвалось. Сердце перестало стучать. Глаза расширились, руки дрожали, а ржавый гвоздь, до сих пор сжатый в пальцах, казался не оружием, не ключом, а каким-то детским талисманом – глупым, беспомощным, бессмысленным.
Я был будто загипнотизирован. Как в замедленном кошмаре, видел, как меняется лицо сеньора Алвиса – сначала удивление, потом глухая ярость, затем злоба, тяжёлая, как палка по спине. Он шагнул ко мне, не говоря ни слова, и его рука взлетела в воздух. Я даже не пытался защититься. Удар – открытой ладонью, но с такой силой, что я рухнул вбок, головой ударившись о каменный пол.
Вспышка. Звон в ушах. Всё исчезло.
А потом все вернулось обратно— с болью, с резким пониманием, что это не сон. Свет в храме стал ярче – он зажёг лампу, и теперь каждый камень, каждая пылинка, каждый порез на моём лице были будто освещены насмешкой. Меня поднимали. Кто-то заламывал руки. Грубо, не церемонясь. Тянули наружу, сквозь ночную прохладу, мимо загона, мимо тех ящиков, через которые я только что пробирался, будто в другую жизнь.
Меня вели в карцер.
Да, у нас был такой – отдельный барак, больше похожий на старую бетонную клетку с узким вентиляционным отверстием. Хорхе пугал нас им, рассказывал про тех, кто «пропал» после него. Я не верил. Не видел, чтобы туда кого-то вели. До этого момента.
Теперь я – тот самый кто-то.
В голове – гул и боль. В груди – пустота. А в ушах, как в замкнутом туннеле, гремело одно слово: конец.
Мой приговор.
Сколько я просидел в карцере – не знал. Здесь время измерялось не часами, а сменой температуры: ночью пронизывающий холод, днём – удушающая, тяжёлая жара, как в парилке. Но мне было всё равно. Я сидел, съёжившись на каменном полу, обхватив руками колени, и неотрывно смотрел в одну точку – на железную дверь, которая отделяла меня от всего остального мира. Я ждал. Ждал приговора.
Он должен был прозвучать. Я знал это. Меня выведут, поставят перед всеми и скажут вслух. А потом… потом я не знал. И от этого было ещё страшнее. Это «потом» – оно давило, душило, кралось в темноте углом.
Я – серая мышь. Всю жизнь прятался, не выделялся, обходил острые углы. А теперь оказался в самом их центре. Сам влез в это. В то, чего боялся больше всего.
А хуже всего было то, что меня поймал сам сеньор Алвис. Собственной рукой. В ту самую секунду, когда я пытался вскрыть жертвенник. Хуже и придумать нельзя.
