Бабы с детьми в большинстве своем попрятались, так как никто не хотел под горячую руку угодить. И в прятках этих, по чуланам, да сараям сами молились крепко, да дочерей научали, что след делать в такой беде. А еще, конечно, плакали в голос, в надежде, что мужики образумятся. А те, уже громили барский дом, искали сокровищ, спрятанных в тонкой китайской посуде, да разыскивали барыню Клеопатру, со справедливой целью совершить коллективное насилие.
А тут и барыня сама им навстречу, простоволосая, босиком, в одной ночной рубахе. Сама под ноги кинулась и заголосила не хуже любой деревенской бабы…
– Милые вы мои, чем же мне помочь вам?! Сама, скоро по миру пойду! Забрал, паршивец приказчик, и драгоценности, и ассигнации, и бумаги наследственные. Сама горе мыкаю…, – зарыдала, рванула рубаху, нашла меж грудей крестик и поцеловала при всех, – а ежели хотите тело мое на поругание, то вот она я, лютуйте родные, слова не скажу…, мне и так свет не мил.
Мужик наш, он, конечно, того, дикий, особливо когда пьяный, но ведь все равно не зверь, не без внутренней души. Так что остановились они, бить-ломать перестали, стянули кафтан, да барыню им накрыли, от соблазна, да и так, на всякий случай, от сквозняков, то есть. Правда, забрали шторы с гостиной, извинились, как смогли, ну и потупив глаза, вернулись в деревню в великой тоске. И такая это была тоска, такая тоска…. Горькая поперек горла встала, а за дальними холмами, нарисовался он самый, Конец света, весь как есть.
Такая тоска для нашего мужика самая опасная, потому что в ней бездна бесовская, заглянув в которую иной в монастырь идет со страху, иной в разбойники, а те, которые послабже или с недугами внутренними, так и вовсе, мрут без причины. А мужики тем временем молча разошлись по домам, молча же достали чистые рубахи и белые подштанники. Бани затопили, и это несмотря, что до субботы еще целых три дня оставалось. И пока бабы, замолчав от страха, потому как, и им не доводилось видеть столь адской картины, даже и не знали куда лучше спрятаться, поэтому просто перебегали из одного угла в другой, да за занавесками прятались. Мужики же и веревки приготовили, и мыльцем запаслись. Иные же дров нанесли побольше, да возле порога тщательной поленницей сложили. А другие, засев во дворе, насвистывая незнакомые посвисты, принялись косы отбивать, да точилом их править…. И такая тишина встала над деревней, такая тишина…. Ни птичка, ни скотинка не рискнула в такой критический момент подать голос, потому как было бы то знаком, опосля которого ничего уже остановить невозможно…
В ту пору, на другом краю деревни жил дедок один, местные звали его Сучок. Привезла его в деревню Ольга Матвеевна в свои молодые годы, было это еще перед свадьбой, в ее первую столичную поездку. Сейчас уже и не вспомнить, чем тогда еще молодой и горячей барыне Ольге приглянулся молодой Сучок. Хотя, конечно, соображения всякие имелись, только, как теперь их проверить, если главных участников в живых уже и нет, а некоторые вещи человеческая память вообще плохо сохраняет. Так, например, уже и не узнать, какое имя получил Сучок от своих родителей, а нынешнее дали ему местные бабы…, шепотом, конечно, а вот же, прижилось. Так вот, к тому моменту Сучок был самый настоящий дед, ходил с костылем, коим имел привычку размахивать, будучи в великом раздражении. Вел свое немудрящее хозяйство, числился в одиноких, хотя злые языки, а других в деревне и не найдется, чесали про то, что сучок старика еще очень даже пристраивается к известным бабским местам. А мужики только плечами пожимали, мол, от нас не убудет, а одинокому старику, почему бы напоследок не потешиться.
