Как нам быть? - страница 16

И вот он купил квартиру в этом новом месте, и тишина там была такая, что казалось, она давит. Ему вдруг стало ясно: ни расстояния, ни чужие лица, ни новые стены не избавят его от самого себя.

А разве это плохо?

Эмигранты – счастливые люди.

Оставшиеся – несчастные люди

Эмигранты – несчастные люди.

Оставшиеся – счастливые люди.

Просто люди.

Вот так просто, не правда ли, господа страдающие, господа осуждающие, господа-любители всего готового, маркированного, из-под лавки?

Скрип снега раздался в глубине его души.

Из гроба на Романа смотрело лицо матери. Всё такое же холодное, как и при жизни, неподвижное, расплывшийся мрамор.

Её смерть ничего не меняла. Она и при жизни была для него тенью, призраком, который всегда висел над ним и приценивался.

Мать никогда не хотела его – ни как ребёнка, ни как продолжения её любви. Но ей всё же понравилась сама идея материнства, её притягательная святость и жертвенность. Ей нравилось быть матерью так же, как художнику нравится быть признанным мастером, или как скульптору нравится результат его работы.

Роман так и помнил, как она смотрела на него – не как на сына, а как на сырой кусок материала, из которого нужно вылепить что-то великое. Она хотела быть идеальной матерью, лучшей, чем её собственная, может быть, лучшей, чем любая другая мать.

И для этого она строгала его, как сейчас где-то строгают черный камень для её только что выкопанной могилы. Роман всегда ощущал её холодные, точные прикосновения – не ласковые, а цепкие, будто он раб на тонкой изящной цепочке. Она лепила из него идеальную античную статую для выставки в Музее Искусств: ровные линии, ни капли лишнего, никаких изъянов. Но внутри эта статуя была всё же полой.

Каждый её взгляд говорил о том, что он недостоин любви, если не станет… а тут как придётся.

Каждый её приказ был направлен на совершенство, которое он однажды должен был достичь. А её молчание, то самое молчание, которое она так часто выбирала, мучило его острее любого слова.

И теперь, когда она лежала в гробу, её лицо, бледное и застывшее, казалось ему всё тем же.

Не лицо матери, не лицо любящего человека, а лицо творца, который смотрит на свой труд, оценивая, удалась ли скульптура. А Роман знал: для неё он никогда не был идеален. Никогда не был завершённым. И, может быть, именно поэтому он так и не смог почувствовать себя ни чем иным, кроме статуи.

Он горько заплакал, когда священник начал отпевание. Слёзы, которых он ждал годами, были не о ней, а о себе. Он так жалел, что больше не любил её, как любил в детстве. Тогда, когда её холодный взгляд казался мудрым, а строгие руки – надёжной опорой. Когда он верил, что её любовь можно заслужить. Теперь он смотрел на гроб и понимал: любовь умерла в начале, и её было не вернуть, как нельзя было вернуть того мальчика, который ещё умел любить безусловно.

Кто-то похлопал его по плечу и неловко обнял. Марк.

– Ну ты это, держись… Не знаю, что и сказать.

***

Кухня утопала в мягком свете напольной лампы, отбрасывая на стены теплые, домашние, размытые тени. Свет мягко касался стола, заставленного остатками прошедших грустных дней: зарядка для телефона, опрокинутая пачка орехов, старый блокнот с неразборчивыми записями. На подоконнике стояла кружка с остатками остывшего чая, вчерашнего, наверное.

Роман сидел за столом, одной рукой лениво пролистывая уведомления на телефоне, другой – пододвигая к себе уже второй за день ноутбук. Неделя была адской: бесконечные документы, консультации с юристом, необходимость отвечать на сообщения от родственников, которые, казалось, забыли, что у него есть своя жизнь… и параллельная удаленная работа, которая его убаюкивала. Он разобрался со всем, закрыл вопросы, но усталость никуда не ушла. Ему казалось, что он сбросил с плеч груз, но внутри была только пропасть.