Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого - страница 63

Лев Николаевич волновался. Видимо, поток мыслей, который им овладел сейчас, был возбужден в нем еще прежде моего вопроса, в то время как он гулял один по парку.

– Злом ничего не сделаешь, зло лишь приводит ко злу. Вот мы сейчас ходим и говорим с вами, так ведь мы вовсе не представляем чего-то совершенно разнородного между собой, напротив: вы – Бог, и я – Бог, божественность эта свойственна нам обоим, и в этом смысле мы неотделимы от единого целого, которое есть Божество. И предположим, что я вас убиваю, – так ведь это я убиваю Бога, я убиваю самого себя! – Лев Николаевич порывисто обернулся в мою сторону.

Вообще он говорил тихим, чрезвычайно внятным и каким-то особенно проникновенным голосом, невольно настраивающим слушателя на соответственный тон. Но по временам голос его повышался, он шел быстрее, жестикулировал, волнуясь. Так было и в данном случае.

Однако мне хотелось докончить свое. В связи с вопросом о необходимости последовательности для пришедшего к свободно-религиозному мировоззрению человека меня интересовало, как бы отнесся Лев Николаевич к идее религиозной общины или лиги, поставившей себе целью объединение всех людей на почве одинакового понимания в духе христианства, как оно разъяснено в учении самого Толстого. Дополнительный вопрос этот я и не замедлил предложить Льву Николаевичу, добавив еще, что каждый человек, какого бы социального положения он ни был, мог бы определить minimum своих потребностей, а остающиеся продукты своего труда и средства уделять неимущим членам общины.

– Нужно вообще избегать всякого формализма и принуждения, – сказал Лев Николаевич, – что же касается minimum’е, так круг человеческих потребностей очень невелик. Но я вас понимаю, – это свойственно вашему возрасту – все сводить на практическую почву. Вот я уже вижу, – присовокупил он вдруг с милой улыбкой, – я чувствую это, что внутреннее основание у нас с вами одно и то же, что мы стоим на одной почве, основа у нас одна!..

Я предложил Льву Николаевичу на разрешение свои сомнения о социализме и об общих среди интеллигентных людей ссылках на «железное колесо исторического закона». И к тому, и к другому Лев Николаевич отнесся отрицательно.

– Как же может жизнь прежде когда-то живших людей мешать нам жить той жизнью, на которую указывает нам наше сознание! – сказал он между прочим.

Кончая разговор, я попросил у Толстого позволения задать ему еще два вопроса, из которых один имеет для меня личный интерес, а другой относится к нему самому.

– Пожалуйста, пожалуйста, говорите!

– Как вы относитесь к Достоевскому? Это – мой любимый писатель.

– Вот как? Напрасно, напрасно! У него так все спутано – и религия, и политика… Но, конечно, это настоящий писатель, с истинно-религиозным исканием, не как какой-нибудь Гончаров!

Своеобразно прозвучало в ушах студента-филолога это «как какой-нибудь Гончаров». Только подлинный «лев от литературы» мог позволить себе столь небрежный отзыв о романисте-классике.

– Ну а какой же второй-то, второй-то вопрос? – торопил мой маститый собеседник.

– Вот, Лев Николаевич, – начал я, не зная, как бы поделикатнее выразиться, – когда приходится с кем-нибудь разговаривать о вашем миросозерцании и защищать его, то. то часто слышишь одно возражение.