Картошка зимой была спасением, и Бабусечка действительно выучилась играть сама и научила не только сибирского паренька, но и моего двенадцатилетнего папу. Он сидел на печи и наяривал на всю избу: «Красавица народная, мать Волга полноводная».
В сорок втором Бабусечка написала в Москву в школу, где преподавала пение, сказав, что она готова на любую должность. Ответ был: «Не угодно ли физруком?» Бабуся согласилась и физруком, благо была худа, подтянута (да и вряд ли кто-то особо толстел в войну), и они ехали в Москву из Камня три месяца (!!!) в теплушках. Перед отъездом им посоветовали взять с собой ведро топленого масла – менять потом в Москве на что-то еще. И еще сказали: «ни на секунду не выпускайте из рук!» Они так и сделали, и Бабусечка в теплушке спала на лавке, держась рукой за ручку ведра. Но к Москве все масло было подчистую вычищено из ведра – во время сна Бабусечки и Киры, моей тети!
Баб-Василька, во время войны еще актуальная жена (дед газанул к писательнице Ильиной в пятидесятых годах), осталась с малюсенькой мамой в Москве. Ездила какие-то бревна разгружать, дежурила на крышах, гася «зажигалки», подрабатывала лекциями про Дениса Давыдова. («Дени́сила», как она рассказывала потом.) Было голодно, но у них гостило и грелось много народу знакомых, у которых были выбиты бомбежкой окна. В 1941 году она, с риском для жизни, поехала на машине в поселок НИЛ, где на даче жили ее свекровь и золовка с сыновьями – вывозить их. Но не успела – дороги перекрыли, потому что немцы были где-то уже совсем тут, вокруг. Всю семью золовки баб-Василь и мою прабабку угнали на работы в Германию. Бабушка вернулась под грохот обстрела.
А в 42-м году разбомбили питерскую квартиру первой жены моего деда Реформатского, тети Леши, как мы ее называли, которая была до баб-Васильки, и она приехала в квартиру к баб-Васильке… Так и жили – в одной комнате дед с баб-Василькой, а в другой – первая жена деда, тетя Леша, с новым мужем. Обе жены были страшно благородные и очень друг друга чтили и уважали. Это правда.
Потом, в 1960-м, этот старый дом в Дурновском переулке расселили, и семья тети Леши и наша семья получили квартиры на улице Дружбы, в одном подъезде, но на разных этажах. Я родилась уже тут, и прекрасно помню тетю Лешу и их дружбу с моей бабушкой…
Бывало, после какой-то душевной помощи со стороны тети Леши, баб-Василь говорила:
– Леша, я бы тебе памятник поставила.
– Надюша, уже целая аллея стоит, – отвечала тетя Леша.
Кстати, про трения между Бабусечкой и другой женой деда Поспелова в эвакуации, пока они жили в одном сибирском городке, я тоже ничего не слыхала.
Такое было поколение, много величия души и достоинства.
Да, вот еще вспомнила, почему моя мама родилась восьмимесячной: в 1938 году беременная баб-Василь шла по Гендриковскому переулку и вдруг почувствовала, что что-то падает из окна на втором этаже, и через секунду приняла в руки годовалого ребеночка, за которым кто-то не уследил!
Малыша спасла, но вскоре родила до срока. Такая вот история.
Вообще, про бабушек можно бесконечно.
Под старость баб-Василь плохо слышала, и это рождало очень смешные «мемы».
Например, как-то ее повезли на очередной концерт Рихтера (она утверждала, что на музыку ее глухота не распространяется). Но ее не предупредили, что играть Рихтер будет не сольно, а с Олегом Каганом. И вот выходят они оба, а баб-Василь на весь партер спрашивает в паузе:
