Какие большие зубки - страница 8

Комната наполнилась светом, и я на мгновение зажмурилась, ослепленная. Мое окно выходило на высокие скалы, за которыми виднелся океан – залитый солнцем, темно-синий. Я открыла окно, и под ребрами больно кольнуло. Меня манил запах моря. Я обожала его. Я не позволю Рису напугать меня.

Вернувшись к кровати, я взялась за уголки верхней простыни. Затем свесила сурка из окна и развернула простыню. Труп с глухим ударом рухнул на землю.

Ну вот, так уже лучше. Я встряхнула простыню и рискнула оглядеться.

В школе я жила как аскет: белые стены, две узкие кровати, одна из которых вечно пустовала, поскольку никто не хотел делить со мной спальню. Здесь же все было наоборот: столько разных вещей, столько жизни, что было почти тяжело на это смотреть. Обои в крохотный цветочек, огромный черный шкаф с резными улыбающимися лицами среди россыпи дубовых листьев, веселый красно-розовый коврик на полу, свисающий с высокого потолка канделябр, тяжелые шторы из выцветшего розового бархата с золотыми кистями; в одном углу скрючился письменный стол на тонких ножках и кукольный домик, повторяющий форму настоящего: крыша была вмята, словно кто-то на нее наступил. К шкафу был приставлен мой чемоданчик. Я заметила небольшое кресло, в котором сидел кролик, и мое сердце заколотилось: я не сразу поняла, что это мягкая игрушка. К стенам были кнопкам пришпилены листы бумаги: странички, слегка подрагивающие на сквозняке из распахнутого окна. Некоторые отвалились и рассыпались по полу.

На страницах были стихи, а неровные края срезов выдавали руку ребенка. Должно быть, их вырезали из книги. Я наклонилась, чтобы прочесть одно стихотворение.

Мое стихотворение, то самое, в котором я знала почти каждую строку, то самое, которое я беззвучно декламировала сама себе поздней ночью в своей спальне общежития в школе святой Бригит. Я вспомнила, как прочла его впервые: мне было тринадцать и я наткнулась на него в нашей маленькой школьной библиотеке. И теперь у меня возникло чувство, будто я нашла часть собственной души. Я столько раз брала эту книгу из библиотеки, что сестра Катерина в конце концов позволила мне оставить ее у себя. И это была единственная книга, которую я схватила, в спешке пакуя чемодан, перед тем как побежать на станцию. Но вот оно здесь: значит, я полюбила его еще раньше. Как я могла забыть?

Снизу доносились звон посуды и негромкие голоса. Надо бы спуститься и что-нибудь сказать. Попробовать заново. В конце концов они – это все, что у меня осталось. Я остановилась перед зеркалом; меня уложили в постель, не раздев, поэтому на мне до сих пор была школьная форма. Я разгладила воротничок. Ну, почти неплохо.

Спустившись по лестнице и подойдя к столовой, я помедлила перед дверью. И тут меня заметила мама. Она сидела в бочке, завернутая в тонкий халат, концы которого скрывались под водой. Она повернулась ко мне и улыбнулась победной улыбкой – с той стороны лица, на которой еще оставались зубы.

– Элеанор! – сказала она. – Ты проснулась. Мы так беспокоились о тебе после вчерашнего вечера.

– Мне уже гораздо лучше.

– Иди, позавтракай с нами!

Я переступила через порог, пытаясь скрыть неуверенность. Вспомнились слова Персефоны: если кто-то побежит, он бросится догонять. Поэтому я изо всех сил попыталась изобразить решительность, прежде чем повернуться к Миклошу, но он меня не заметил. Он зарылся лицом, превратившимся в морду, в завтрак и слизывал еду с тарелки. Кусочки мяса и яиц разлетались во все стороны. Возле его локтя Рис с Лумой боролись за последний ломоть недожаренного бекона, пока тот, наконец, не разорвался напополам; Лума налетела спиной на локоть папы, который резал свою порцию мяса на маленькие кусочки. Рис поднял на меня лицо и расплылся в предсказуемой улыбке. Но я же решила, что не дам напугать себя, поэтому ответила бесстрастным взглядом, и его улыбка испарилась. Когда он снова принялся за завтрак, я позволила себе посмотреть по сторонам и заметила, что за столом, спиной ко мне, сидит кто-то еще.