Каледонский безумец - страница 22

– Угу. Тётя Бриг рада. А от этих людей пришли те, что хотят жить тут, – сестра ткнула пальчик в землю.

– Да?!

– Да. И тётя Бриг рада ещё больше. Она сказала, что теперь здесь будет одна часть для тётей, а другая – для дядей. Потому мы с тобой и с мамой переходим на половину тётей. Вон туда, – пальчик теперь показывает в ту сторону, куда несли наши вещи. Вдалеке какие-то незнакомые люди уже готовили круговую стену новой кельи.

– А дядя Блехерис остается с нами?

– Почему? Он же дядя. Поэтому он будет жить с дядями.

– А-а-а…

И тут я понимаю: раз теперь мы будем жить совсем не на той половине, где монахи узорчато выводят разными чернилами рисунки на коже, значит, я никогда не смогу снова туда попасть, взобраться на скамью к дяде Блехерису или к здоровенному дяде Феогану, старшему монаху, который мне тоже нравится, и подолгу молча наблюдать за тем, как, склонившись над столами, они старательно рисуют то, чего я не могу пока понять. Нет, кое-что могу, например, скрученных в узлы человечков – страшно красиво! И всё это настолько интересно, что я слежу за каждым движением маленькой палочки и маленьких кисточек. Правда, в какой-то момент эти рисунки начинают двигаться, и тогда дядя Блехерис или дядя Феоган почему-то крестятся и тут же сгоняют меня со скамьи. С Гвенддид происходит то же самое. Нам потом всегда нравится рассказывать друг другу, как именно рисунки в очередной раз двигались. Сестра хвасталась, что однажды все эти аккуратные чёрточки с кругляшочками вдруг принялись водить хоровод, и дядя Блехерис, увидав это, очень уж сильно закричал, чем сильно испугал Гвенддид, и она долго плакала. Моя месть была страшной – в тот же день я добавил свежего свиного навоза Блехерису в еду.

В общем, я расстраиваюсь от этих мыслей, что теперь наши гляделки останутся в прошлом, и решаюсь:

– Эй, – говорю я сестре.

– Чего?

– Давай в последний раз пойдём туда. Где рисуют. Мы же больше туда не попадём, получается.

– Неть.

– Сама ты неть.

– Дурак! Неть, значит, не-а. Значит, не пойду.

– Не пойдёшь? Трусиха!

– Я не трусиха, – обижается Гвенддид. – Просто не надо туда ходить. Я чувствую.

– Я тоже чувствую, – соглашаюсь я, – но хочется. Пошли, а?

– Ладно, – соглашается сестра, и мы, как бывало и раньше, сильно-сильно пожелав стать невидимыми, почти бегом, да ещё и зигзагами, устремляемся к заветным рисункам…

… – Безобразие! – вопит дядя Феоган. – Черти окаянные, прости господи! Играть вам, что ли, негде?! Целая страница Благой вести от Иоанна! Целая страница угваздана! Пергамент – четверть молочного телёнка, работа по его выделке – ещё четверть. Итого сколько?

– Сколько, – передразнил я, кривляясь перепачканным чернилами лицом, барахтаясь шиворотом рубахи в кулачище дяди Феогана.

– Вы за эту… за выделку всё равно ничего никому не платите – у нас тут всё общее, – Гвенддид, тоже вся в чернилах, насупившись, скрестила руки на груди. Шиворот её рубахи был в другой ручище дяди Феогана.

– Неважно! Платим, не платим!.. Полтелёнка, неучи!

– Мы не неучи, мы дети, – отзываюсь я.

– Ты? – не унимается старший монах – Ты ребёнок?! Ты не ребёнок – ты фоморёнок!

Мы с Гвенддид дружно прыснули. Смешно же!

Настроение улучшилось, но ругань, видимо, придётся выслушивать до конца. А то и трёпку получать от тёти Бриг. Вот она, кстати, идёт к нам.

– Что за шум? Опять эти?

– Не опять, матушка, а снова, – не сбавляет тон дядя Феоган. – Нету уж!