– Ну вам же ничего не стоит. Два слова: «удалён зуб». Его же не надо никому предъявлять. Или напишите, что укол поставили для снятия боли. Про укол-то можно?
– Написать всё можно, – сказала она. – Наверное, это вам очень нужно, но поймите… Я не могу сделать запись о том, чего не делала. Ведь это документ.
– И вы всю жизнь были такая правильная? И ничего не нарушали? Стойкий оловянный солдатик.
Галина взглянула на меня с каким-то сожалением.
– Если каждый будет считать, что можно хоть немного отступить от принятых правил, от законов, пусть даже и с доброй целью, это же всё разрушит… Не будет вообще никаких законов. Понимаете? Один раз можно, другой раз… И окажется, что можно всё!
– Хорошо, – сказал я. – Представьте ситуацию. Вот на войне прилетает самолёт к партизанам за ранеными. Он может взять на борт двадцать пять человек, а раненых больше. И пилот берёт и двадцать восемь, и тридцать человек. А если бы он…
– Это не война, и вы не раненый, – возразила она.
– Да не во мне дело! А в принципе.
Она не могла сделать для меня такую малость! В то время как я битый час прикидывался то простуженным, то страдающим от зубной боли. И не только ради себя, но и выручая других.
Дверь в кабинет приоткрылась. Просунулась женская голова.
– Можно к вам? Я уже полчаса сижу, и никто не выходит.
– Сейчас я вас позову. У него трудный случай, – сказала Галина.
– Вижу я ваш случай. Свидания после работы устраивайте, – недовольно пробурчала голова, но дверь закрылась.
Я поднялся со стула.
– Вот сейчас же вы слукавили. А два слова написать не хотите.
– У вас действительно трудный случай. И я, кажется, ничего не вылечила.
– Тогда напишите, что у пациента была зубная боль, но от испуга прошла, – сказал я. – Это почти так и было. По крайней мере, испуг был. И зубная боль могла быть.
Выйдя из больницы, я подумал и решил сразу идти в аэропорт. Здесь у меня почти не было шансов узнать, как всё прошло в Куморе. Спросить я мог только у Татьяны Петровны, да и то после того, как она сама узнает у Сухановой. Но был большой риск попасться Марии Егоровне на глаза, а ведь я должен был лежать в палате. Лучше я спрошу обо всём у Рудницкого.
Над посёлком взревел Ан-24 и взял курс на город. Я вспомнил, что этим самолётом должен улететь главный геолог со Снежного, которого привёз Рудницкий утром. Но то, что было утром: Боря, моё возмущение, совет Людмилы, – казалось, происходило очень давно. А лучше бы не происходило совсем. И вот как будто я опять иду в аэропорт узнавать, не вывез ли Павел Сергеевич всех своих охотников, и сейчас он мне скажет, что не всех, а я буду возмущаться и в конце концов снова уйду ни с чем. И буду искать способы организовать себе рейс на участок. И хорошо, если кто-нибудь мне подскажет что-то совершенно другое…
Едва затих в небе гул самолёта, тут же застрекотала «двойка». Я ускорил шаг. Подойдя к аэропорту, я увидел, как из ворот выехал санитарный уазик и помчался в сторону больницы. Рудницкого я встретил, когда он шёл от вертолёта в диспетчерскую.
– Ну что, больной, уже сбежал? – устало сказал Рудницкий, когда я возник перед ним.
– Долго рассказывать, – ответил я. – Вы-то как слетали?
– Слетали…
– Что там с родами?
– Двойня у неё оказалась. Но живой только один. Второй совсем слабенький родился.
– Но это при вас было? Вы успели?
– Я же не ездил с Сухановой. Я на аэродроме ждал.
– Значит, она опоздала, – сказал я и остановился. – И опоздала из-за меня. Из-за моего будто бы санрейса.
