Одесса, ожидавший вертолёта на участок после недельного «выхлопа», всё-таки не выдержал тоски воздержания и перед отлётом провёл бурный вечер в тёплой компании, но постарался, чтобы мероприятие проходило не в его комнате, а у одного из корешей, в другом конце коридора. Наутро, когда Одесса с мордой, как шофёрское ведро, маялся на крылечке, находя в карманах только мелочь, Виток сам предложил ему поправиться, вынеся полстакана водки и сказав при этом:
– Даша моя велела.
Валерка – губы навыкате, руки в тряске, взгляд, как у быка на бойне, – принял снадобье всё сразу, крякнул, выдыхая, и расклешнил свою длань на Витковом плече:
– Правильная у тебя мадам! Смотри, не обижай её.
И отрулил в свою комнату – дожидаться машины на аэродром.
Виток сперва обиделся, аж слёзы проступили. Да как у Одессы и язык-то шевельнулся! Потом рассудил, что никто ведь не знает, даже не догадывается… Вот уже третий месяц Виток просыпался с чувством нереального счастья, будто попал он в сказку про какую-нибудь Василису Премудрую, где сам он хоть и Иван-царевич, но такого счастья не заслужил, просто по сюжету так положено. И всё боялся проснуться однажды и увидеть, что сказка кончилась и ждёт его одинокий серый день. Но каждый раз утром он снова удивлялся: неужели всё это мне? И Дашино дыхание, и спутанные во сне её длинные русые волосы на подушке, и брошенное на стульчик у дивана платьице Маришки, и непривычный, но сразу ставший родным уют, который непременно возникает везде, где появляется женщина… Заливаемый горячей нежностью до самой тонкой жилочки, осторожно сняв Дашину руку со своего плеча, Виток выбирался из-под одеяла и шёл умываться на речку, чтобы не греметь рукомойником. А вернувшись, долго сидел на лавочке у крыльца, пока не решал, что девчонки уже выспались и пора идти завтракать.
У большинства здесь нет настоящей идейной закалки, настоящей убеждённости в неизбежности светлого будущего.
«Град обречённый»
Пётр Зарицкий, хоть и строил из себя обиженного на то, что схлюздил дружок, зажал свадьбу, был рад за него.
– Глядишь, я ещё до внуков твоих доживу. Но как ты всё-таки сподобился на такой подвиг?
Они сидели на берегу речки Еловки, недалеко от посёлка, и пили пиво по случаю субботы. Пётр, высокий и широкоплечий, с кулаками размером с детскую головёнку, недавно приехал с полевого участка, где работал горным мастером. Был один из последних дней бабьего лета, когда разливается в воздухе тихое, мягкое тепло, не изнуряя знойной духотой, полной комаров, мошки и прочей кровососной публики. По берегу задумчиво и неслышно бродили осины и берёзы в просвечивающих платьях. Ближние сопки кое-где полыхали жёлто-красным пламенем переспевшей листвы, пытавшейся зажечь пожар в тёмно-зелёном кедраче. А над ними в ледяной синеве белел первым снегом голец Кирон.
– Да мы вот с таких лет с Дашей знакомы, – охотно рассказывал Виток. – У них дом напротив был, через улицу. Играли вместе, хотя она моложе на два года. Я тогда ещё глаз на неё положил, хоть мы и ссорились часто, и она начинала дразниться «Витька-титька» и вообще издевалась как могла. Ну, и я тоже дразнился – «рёва-Царёва». Но вообще-то больше в мире жили, и пацаны обзывали нас женихом и невестой. В общем, как везде… А когда подросли, как-то дичиться стали друг друга, стесняться общего детства, что ли. Почему-то вот на этом переломе возраста всегда возникает отчуждение. У меня и со многими дружками детства так же было… Потом уехал я в институт, на каникулы каждое лето приезжал – она всё расцветает. Хотел я вернуть прежнюю простоту между нами, да как это сделать? У неё ухажёры появились, а на меня она – никакого внимания.
