И говорили они – о ценах на рынке, старик сетовал, как подорожала жизнь – и уже через пять минут иносказательно и в то же время прямо Евгению было высказано все, что ждали от него, – и Тищенко кивнул, соглашаясь. Они платили регулярно и в срок, пока однажды не пришли другие – крепкие, сбитые ребята, словно явившиеся прямо из тренажерного зала, – и на этот раз был дорогой ресторан, и совсем молодой парень с черным ежиком и быстрыми глазами сказал сразу и быстро:
– Платить теперь будете мне. – И запросил вчетверо больше, чем было.
Евгений глянул на широкое блюдо, на котором лежали в ряд крабы с белым мясом, подернутым розовой пленкой, на водку в графине, на безучастное жующее лицо – и согласился. А когда через две недели на оживленном перекрестке этого парня расстреляли в джипе, вместе с охраной, – как раз ехал в ресторан, Евгений продолжил платить старику, от которого приходили за получкой два раза в месяц скромные, тихие люди в очках, в стареньких плащах и выцветших шапках, похожие на вышедших на пенсию, прогоревших в финансовых пирамидах, вконец разоренных учителей.
Пути их разошлись стремительно – как расходится старая молния на изношенной куртке, и ни исправить ее, ни починить. Скоро Тищенко понял, что Сергей справится сам, что он не нужен вовсе – и хотя холеные друзья шептали в уши, что можно решить вопрос по-другому – воевать с другом Евгений не стал.
Свою долю Тищенко отдал не торгуясь. Они выпили две бутылки коньяка, и пьяная удаль играла в обоих – Серега предлагал бросить все и уехать в Тибет, Евгений думал о Бразилии и умолял забрать дело бесплатно.
Сергей заплатил щедро, и скоро Евгений уже был заместителем управляющего нефтегазовой компанией – одним из ведущих менеджеров, в офисе с видом на Кремль. Впервые Тищенко оказался под началом – и взвыл уже через месяц. Та свобода, к которой он привык – все решать самому, когда явиться на работу и когда сбежать, вечеринки в ночь, пьяное бдение на крышах многоэтажек – все испарилось в один миг. Начальник ему попался своенравный и тертый – Викентий Павлович Обулычев, бывший чекист, удачно женившийся в старое время и теперь развернувшийся вширь. Спускать он не хотел ни единого опоздания, сам был миллионер – и приезжал на работу первым, мог позволить себе уехать раньше – но сидел в офисе до полуночи. А когда шеф звонил, Евгений Иннокентьевич хватал спутниковый телефон – и кивал, и кланялся, и поддакивал трубке, и трясся в приступе вежливости, пока спасительные гудки не застучат, словно пульс. И напряжение отпускало, и так до следующего звонка, до нового смятения, до нового насилия над своим зазубренным и бойким характером, который перед начальником становился вдруг масляным и гладким, как начищенная адская сковородка. Разворачивалась жизнь, создавались друзья, и какой-нибудь завзятый приятель всегда серел где-то за плечом, как молчаливая поддержка. Евгений Иннокентьевич носил белые джинсы с изогнутым, змеистым ремнем, ситцевые рубашки малинового цвета, черные туфли с длинными носами – и во всей модной Москве не найти было элегантнее человека. Аккуратно-брезгливая, волосок к волоску, прическа, удерживаемая цепким гелем, быстрая, мелькающая походка, голубые глаза из-под густых бровей – он быстро стал завидным женихом, и степенные блондинки, королевы ночных клубов, которые всегда поразительно точно знали, сколько денег на счету у их очередного приятеля и какую виллу он только что достроил на Багамских островах, присматривались к нему, подсаживались во вьющуюся полночь, в этот незабвенный час, когда исчезает все, что за гранью стиснутых, придвинутых друг к другу диванов, – но Евгений знал цену этим томным нимфам, и смеялся их рисованным фразам и бесстыдным предложениям, и не видел ни одной, которая бы понравилась по-настоящему – до того самого дня, когда встретил Ольгу.
