Мир не хотел меняться. Он и так был совершенным – от последней снежинки, от обломанной черной ветки, брошенной в январский сугроб, – до кроваво-красного солнца, не спеша поднимавшегося над белыми конусами спящих терриконов. Мир не хотел расти, раздвигаться вдаль – вдоль узкой ленты «железки», уходить в сторону короткими станичными улицами, рваться на части с каждым снарядом, разбрасывавшим черные комья ни в чем не повинной земли. Мир чуял в себе чужака. Не в силах его отторгнуть, Мир пытался сопротивляться, то упруго пружиня, то поддаваясь для виду и становясь бездонной топью, не замерзающей даже в крещенский мороз.
Миру незачем было становиться другим. Путь, которым он двигался из Вечности в Вечность, казался не самым лучшим, неоптимальным даже, но единственно возможным. Мириады песчинок-судеб, сталкиваясь и расходясь, умирая и рождаясь, незаметно для себя толкали невероятную тяжесть Вселенной, и Мир неспешно, словно нехотя, двигался согласно этому неисчислимому броуновскому движению. Чужая, пришлая воля, маленькая неприметная бабочка, когда-то выдуманная американцем Брэдбери, была лишней, опасной – и тысячи песчинок-душ неосознанно, подобно лейкоцитам в открытой ране, пытались ей помешать. Но их порыв, тоже непредусмотренный и неучтенный, лишь увеличивал отклонения от извечного пути. И вот уже менялось то, чему незачем меняться, легкие круги на черной воде вскипали гребнями волн, разбивая крепкий зимний лед.
Он не знал всего этого – и не мог знать. Он лишь чувствовал сопротивление, внезапную упругость не подвластного ему бытия – в каждом новом дне, в каждом новом бое, в каждом глотке ледяного зимнего ветра.
Он не спорил. Он жил. Его мир несмотря ни на что был прекрасен.
* * *
– Хивинский, какого черта атаковали в конном строю? Мы же решили – только в пешем, коней – коноводам. У них же пулеметы…
– Ай, бояр! Не ругай, бояр!..
– Поручик, вы – не Текинский полк, я – не Корнилов. Так что не надо про «бояра», не смешно… Вы, между прочим, инженер по образованию, а не гусар. Я вас в саперы переведу!
– Не губи, бояр, отслужу, бояр!.. Николай Федорович, да там же мастеровые, Красная гвардия, даже не матросы, они винтовку заряжать не умеют. Вы же видели: сразу за мир проголосовали – двумя руками.
– Хивинский!.. Господин полковник, Леопольд Феоктистович, скажите вы ему!
– Ну-ну, молодые люди! К чему горячиться? А вы, Михаил Алаярович, не обижайте командира – и авторитет не подрывайте. Сказано пешими – значит, пешими. Сказано рачьим способом – извольте-с соответствовать.
– Ой, бояр! Стыдно мне, бояр. Пойду харакирю делать, бояр!
– Господин поручик!!!
* * *
Он не видел, не мог видеть вечного движения своего Мира – маленького и одновременно такого огромного, не мог рассмотреть ускользающий от взгляда хоровод песчинок-душ. Мог лишь чувствовать – и сомневаться. Теорию он помнил: от первой стадии неверия и шока…
…Я знаю, что это – ненастоящее!
Через вторую, через «синдром шлема», отсекающий эмоции, превращающий жизнь в компьютерную «стрелялку» – к растворению, к полной гармонии.
Гармония не наступала. Мир был по-прежнему отделен стеклом. Местами оно истончилось, местами треснуло, но рука то и дело натыкалась на его холодную поверхность. Иногда стекло казалось льдом – непрозрачным, неровным, как тот, что покрывал маленькие окошки затерянной среди донской степи хаты.
