В Петербурге все это было принято с полным удовлетворением, хотя и с некоторым разочарованием. Правда, в донесениях из Псковской губернии одно сомнительное место все же было. Оказывалось, что Пушкин иногда, приехав куда-нибудь верхом, приказывал лошадь свою отпускать непривязанной, дескать, и животное имеет право на свободу… Царь резко отчеркнул эти две строки красным карандашом, но по зрелому размышлению решил оставить это без последствий: поэт на то и поэт, что иногда он должен сбрехнуть что-нибудь эдакое завиральное…
Пушкин лениво работал над «Онегиным», писал свои записки и, как всегда, то, как искрами, брызгал яркими мелочами, то гремел – словно неожиданно для самого себя – строфами чеканки бесподобной. И, как ни старался он укротить себя, подчиниться, все же иногда срывался в свое бунтарство, вспыхнувшее в недавно написанном «Пророке», заключив его бешеными строками по адресу Николая:
Восстань, пророк, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди и с вервием вкруг выи
убийце гнусному явись!..
Как всегда летом, много времени проводил он в Тригорском, куда приехал на лето его приятель Алексей Вульф и где часто бывал его соперник около Зизи, Борис Вревский, теперь офицер лейб-гвардии Финляндского полка и масон. Все более и более расцветавшая Зина варила жженку – она была великая мастерица этого дела – и серебряным ковшичком на длинной ручке сама разливала ее по стаканам, и пела им, а они взапуски ухаживали за ней и в своих стихах воскури-вали ей фимиам:
Вот, Зина, вам совет: играйте, —
писал ей Пушкин в альбом, —
Из роз веселых заплетайте
Себе торжественный венец
И впредь у нас не разрывайте
Ни мадригалов, ни сердец…
А ночью, когда он оставался в тиши своего старого дома один, ему мнились иногда те, погибшие и погибающие, и он не находил себе места от ярости, стыда и тоски, которые выливались в стихи.
…О горе! О безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! О позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет – не виновна ты.
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой…
В задумчивости, он нарисовал на рукописи пять виселиц с повешенными и подписал: «и я мог бы так же…» И тяжело вздохнул…
В середине июня в Тригорское приехал и поэт Н. Языков. Обосновался он в бане, в которой часто с ним ночевал и Пушкин, бывая в Тригорском. Втроем, вместе с Алексеем Вульф, они дурачились, читали стихи, ездили верхом и купались в Сороти. Конечно, говорили и о событиях в Петербурге. Иногда после обеда Зизи привычно варила им жженку. Потом устраивали танцы в саду. Языков посетил Михайловское, ощутив радушный прием няни Пушкина. Во время обеда и ужина Арина Родионовна с юмором рассказывала о старых временах и помещичьем быте под смех Пушкина и Языкова…
А в Болдино в это время Ольга родила сына Павла. В метрической книге записали его как сына крестьянина Якова Иванова. Через три месяца ребенок умер от прививки оспы…
Так проходило это страшное лето. Осень была уже совсем близко, и Пушкин с удовольствием предвкушал ее непогоды и свое бурное осеннее творчество… Стояло нарядное бабье лето, и, пользуясь последними солнечными днями, молодежь в Тригорском особенно веселилась. Часто, чтобы продлить радость быть вместе, девушки ночью провожали поэта до его уединенного домика, а потом, не в силах расстаться с ними, он опять провожал их в Тригорское – как полагается…
