Парень туповато уставился на продемонстрированные ему документы, потом распахнул дверь. Физиономия его была немного растерянной. Вересков покосился на Ольгу. Идти с ним вместе она отказалась, но в машине оставаться тоже не захотела. Присела на жалкого вида лавчонку у входа – хрупкая, юная и очень грустная.
…Тираду главврача о бедственном положении здравоохранения Вересков выслушал, как неизбежное зло. Наконец, эскулап выдохся и соизволил поинтересоваться, что же привело к нему столь занятого (наверняка очень занятого) человека?
"Мне бы самому хотелось это знать", подумал Вересков, вслух, безусловно, сказав не это.
– Видите ли, к вам не так давно (черт, почему не уточнил у Олененка дату? Впрочем, она сама могла не знать) имел несчастье угодить (бывший бойфренд вздорной девчонки, которая значит для меня куда больше, чем следовало бы) мой племянник. После автомобильной аварии. Точнее, наезда, – назвал имя и фамилию "племянника".
– Да, – главврач слегка нахмурился, – Кажется, припоминаю мальчика…
Вересков мысленно вообразил высокую и отнюдь не хилую фигуру "мальчика", успевшего отслужить в десанте, но промолчал. В какой-то степени Кирилл был действительно еще мальчишкой. В конце концов, его собственный сын немногим моложе.
– Мы… м-м… временно поместили мальчика в общую палату, но уже сегодня освобождается…
Вересков слушал врача с тоской, желая лишь одного – поскорее бы все закончилось. Тем не менее, роль пришлось доигрывать до конца и даже по приглашению эскулапа заглянуть в палату, где страдал его дорогой лже-племянник.
Как ни странно, лицо парня пострадало мало – лишь на одной щеке кожа была основательно содрана и запеклась темно-коричневой коркой. При виде капельницы и мониторов Вересков ощутил легкую тошноту. Кирилл спал, но дышал тяжело, с хрипами. Оставалось надеяться, что Олененок будет держать себя в руках, увидев эту неподвижную, спеленатую бинтами фигуру, восковую бледность осунувшегося лица, провалы под глазами…
На плечо Верескова мягко легла рука врача. Темно-серые, чуть увеличенные толстыми стеклами очков глаза были умными и усталыми.
– Понимаю, что вы сейчас испытываете, но положение юноши отнюдь не безнадежно. Организм молодой, справится. Наркотиками парень не злоупотреблял, спиртным тоже…
– Я знаю, – отрезал Вересков. Любопытно, а будь парень наркоманом, стал бы он ему помогать?
"Ты сам знаешь, что помог бы в любом случае. Будь тот и четырежды наркоман. Потому, что об этом попросила Олененок, а отказать ты ей не можешь, ибо отказать ей – значит снова ее потерять, а ты панически этого боишься – к чему себя обманывать? Так что утешайся тем, что помогаешь славному парню, а не – прости, Господи, – какому-нибудь ублюдку".
Выйдя на улицу и с особым удовольствием вдохнув сырой осенний воздух – после камфарно-эфирного, тоскливого запаха больницы, столкнулся с напряженно-вопросительным взглядом Ольги.
– Если хочешь его сейчас навестить…
Она отрицательно мотнула головой и даже поежилась.
– Едем отсюда. Не могу тут больше находиться…
…-Очень плохо он выглядит? – спросила Ольга, когда он оказался примерно в квартале от больничного корпуса.
– Неважно, – честно ответил Вересков, – Но могло быть и хуже. Лицо почти не пострадало… только ссадина на щеке.
– У него очень красивое лицо, – сказала Ольга, не отрывая взгляда от лобового стекла. Сказала еле слышно, но он, разумеется, разобрал. "Очень", на его взгляд, являлось некоторым преувеличением. Что по-настоящему было у мальчишки красивым, так это глаза – большие, выразительные, темно-карие… постоянно сохраняющие какое-то странно тревожное выражение. Выражение затаенного страдания.
