Даже в субботу не поленились попечители Ветлицкого прийти в отдел, чтобы посмотреть написанное, проверить, как запоминается то, что они сами же рассказали, опять не обошлось без крика, без унижений, впрочем, всё это было настолько однообразным и страшным, к тому же происходило в довольно-таки узеньком кабинете, так что развернуться оперативникам было негде. Какая же перспектива ожидала Андрея, когда б господа оперативники перешли в обращении со своим подопечным на ВЫ?
Шёл пятый день его пребывания в горотделе, а он, казалось, только и делает, что снуёт под охраной из камеры изолятора в 742-й кабинет и обратно. В самом здании шёл ремонт, к зиме меняли трубы парового отопления, вокруг лежали штабеля радиаторов, по полу змеились шланги сварочных аппаратов, пахло сыростью и карбидом. Рабочие равнодушно взирали на тех, кого водили в наручниках по коридору. Однажды, во время такого вояжа, навстречу Андрею попался парень в штатском, он приостановился и сказал:
– А ведь это я у вас тогда дома был, летом девяносто шестого…
Ветлицкий ничего не успел ответить милиционеру, потому что останавливаться не разрешалось, а тем более разговаривать с кем-либо, да и какое теперь это могло иметь значение, но многого Андрей тогда ещё не понимал. Вот, к примеру, адвокат, тот самый, от которого принудили отказаться, сказал жене подследственного:
– Посмотрел на его «признание» и сразу понял – ерунда, нет причины, а она здесь – главное, к тому же меня не подпускают к подзащитному, ясно, что дело «шьётся».
Понимали и оперативники, что отсутствие весомой причины – это такая дыра в следствии, которую одними измышлениями не залатаешь. Вот и решили они посвятить субботу работе с подследственным, небось сообща до чего-нибудь стоящего додумаются. Только все их старания были напрасны, такое мог знать лишь настоящий преступник.
– Итак, Андрей Андреевич, что вы сказали прокурору о целях своих нападений на потерпевших?
– Ничего.
– Как ничего, что-то же вы ему сказали?
– Сказал, что хочу учить детей и писать книги…
– Ты меня за идиота считаешь?! – сменил тон оперативник. Его товарищ за столиком напротив покачал головой, было непонятно, то ли он осуждает такое упрямство и нежелание сотрудничать с ними, то ли резкость тона, на который моментально перешёл Семён. – Прокурору ничего не сказал, будешь мне говорить. Ведь будешь?
Опер не поленился встать из-за стола, обошёл его и приподнял голову допрашиваемого за подбородок.
– Ну, давай вспоминать. Тебе жена изменяла? Нет? А ты шарился по бабам? Судя по твоей писанине, ты не пропускал ни одной юбки. Ведь не пропускал? Правда?! Говори, тварь! Тебя ещё самого не трахнули там, внизу, в изоляторе?
Ветлицкий припомнил своих соседей по нарам, что-то не похожи они на тех, кто мог бы заниматься таким беспределом.
– Нет.
– Что – нет? Нет – не трахнули или не пропускал ни одной юбки?
Было больно, и я, выворачивая подбородок из руки оперативника, произнёс:
– Юбки не пропускал.
Но Сеня опять ухватил Андрея за челюсть, и опять (не перестаю удивляться, как это ему не претило) приблизил своё лицо. Глаза у опера были совершенно безумные, а вот спросите – какого цвета – не припоминается. И как только потерпевшие могут брать на себя смелость «узнавать» человека, хотя должны бы, кажется, понимать, что от их «узнаваний» зависит многое, порою даже жизнь человека. Вот и допрежь кто-то из женщин уже «узнавал» преступника, а чем это грозило всем невиновным, недаром один из людей, обличённых немалой властью, потом сказал Ветлицкому:
