– Чтобы «явки» писать, с повинной…
– Какие «явки»? Ну, ты, фраер, даешь. Явки пишутся в первый день, а теперь валяй «чистосердечные признания». Усекаешь в чём разница? А мы хитрее их будем. Это тебе повезло, что опера простаки такие, – продолжал придуриваться Серёга, – в камеру дали писать. Они думают, что ты здесь с каким-нибудь лохом паришься. Рассказывай по порядку, мы им вату катать не будем…
Ветлицкий не знал, верить соседям или нет, позже стало понятно, что раскрутка началась ещё здесь, в изоляторе временного содержания, тем более легче было сломить человека, чем контрастнее настоящее и прошедшее. Не мог Андрей привыкнуть ни к действующему на нервы круглосуточному свету электрических лампочек (наконец-то стали понятны слова из песни о Таганке: где «ночи полные огня»), ни к вою служебных собак за стеной изолятора, ни к окружающей обстановке, где люди находятся преимущественно среди бетона и железа, ни к специфическому запаху заточения: дешёвого курева, отхожих мест и казённой еды, изредка перебиваемому ароматами солдатского одеколона от охранников и начищенных ваксой ботинок…
– Рассказывай, братка, будем закреплять на бумаге.
Скрипя сердце Ветлицкий кое-как записал два или три проштудированных с оперативниками случая нападений на женщин… После, когда выводили на допрос, дежурные просматривали то, что он нацарапал в камере, и, усмехаясь, возвращали. Они-то наверняка понимали, с кем имеют дело, но ему казалось, что теперь охранники будут думать об подследственном как о настоящем преступнике, отождествляя с тем, от лица которого написаны эти «чистосердечные» признания, или обыкновенном лохе. Вообще-то вопрос отношения к происшествию различных людей настолько неравнозначен, что, к примеру, когда уже после освобождения Ветлицкий встретил старого знакомого пенсионера-судью (когда-то вместе отдыхали на бальнеологическом курорте) и он выслушал рассказ обо всех злоключениях, удивился: «Ну а „явки“-то для чего писал?» – Перечитывая наброски, Серёга удовлетворительно кивал головой:
– Ты ещё нас благодарить будешь за то, что на путь наставляли истинный, мы так всё обстряпаем, что опера носа не подточат, а выберешься отсюда, тогда… – Но Ветлицкий давно уже поставил на себе крест и понимал, что выйти на волю будет практически невозможно. Конечно, глупо погибать так рано: только что втянулся в написание большого романа, спонсоров для издания подыскал, и на тебе: «посадил дед репку…» Нечего и гадать, строить какие-то планы, уж теперь-то оперативники постараются закрепиться на завоёванных позициях, коли пустились во все тяжкие. Вот вам и: «У нас разговаривают с подследственными на вы», эти слова подполковника, который принимал активное участие в аресте, по злой иронии перекликались с теми, что сказал поздней в коридоре горотдела милиции (когда Андрей, истекая кровью, стоял у стены) один из милицейских чинов: «Смотри, пока мы с тобой на ты разговариваем, перейдём на вы – хуже будет», а в голове сидело одно, как можно быстрее избавиться от кошмара. Сердце стучало так, что, казалось, готово в любую минуту рассыпаться на кусочки, и «сиделец» сознательно подстёгивал свои мысли, то мысленно разбивая голову о стену, то втыкаясь ею же в «робот» (о таком случае слышал от своих сокамерников). «Робот» – выступ на двери камеры, сваренный из железа предохраняющий намордник на кормушке, с узкими прорезями для обзора и дверцей сбоку. Он выступает двумя своими сторонами под прямым углом, напоминая не то часть рыцарского забрала, не то личину механической головы «железного дровосека».
