Читать онлайн Марина Николаева - Карма-карма

Витя спал, лежа на животе, свесив длинную худую руку с дивана. Его волнистые, почти до плеч волосы цвета льна закрывали детское еще лицо с мягкой полупрозрачной порослью на бороде и над верхней губой.

Из приоткрытого рта периодически раздавался неожиданный всхрап, который тут же пресекался какими-то подсознательными процессами, превращаясь в мерное посапывание.

Настенные часы аккуратно тикали. Минутная стрелка почти заползла на цифру двенадцать, часовая ‒ на восемь.

‒ Виктор Громов, проснись! ‒ мужской голос протяжно и торжественно, как звон колокола, расплылся по комнате.

‒ Ба, я посплю еще немного, ‒ не открывая глаз и даже не шевельнувшись, прошептал в ответ Витя и вновь провалился в блаженную бездну сна.

‒ Витя, просыпайся, ‒ раздраженно потребовал голос.

Витя попытался пошевелиться, но тяжелое ото сна тело не слушалось.

‒ Ба, меня же уволили, так что сегодня я никуда… ‒ Витя замолчал, и через секунду уже раздался его раскатистый храп.

Комната залилась ярким светом, и сквозь сон парню почудилось, что на него направлены сотни огромных прожекторов. Свет был настолько ярким, что Вите пришлось зажмурить и без того закрытые глаза. Растерянный разум нехотя всплывал из глубин бессознательного.

Парень с трудом открыл правый глаз, но, ослепленный странным сиянием, быстро закрыл его. Подняв свисающую с дивана правую руку, он приставил ее козырьком на уровне бровей и открыл оба глаза.

Морщась и часто моргая, Витя приподнял с подушки голову и сквозь длинную челку попытался найти источник свечения.

Шея его затекла от долгого сна в неудобной позе и почти не ворочалась. Витя недовольно откинул одеяло, сел и, вновь приставив руку ко лбу, стал оглядывать наполненную светом комнату.

Понять, откуда идет невыносимое свечение, ему вновь не удалось, и он, громко зевнув, закрыл глаза.

«Ну все ясно же, ‒ заговорил с Витей внутренний голос, ‒ это просто сон. Ты все еще спишь».

В тот самый миг, когда сознание парня приняло для себя эту очевидную мысль, а тело готово было рухнуть на теплое ложе, свечение, заливавшее все вокруг, стало гаснуть. Как на негативе пленки, постепенно проявлялись очертания Витиной комнаты: синие однотонные обои, светлый пол. В углу слева от входа в комнату ‒ напольный боксерский мешок с нарисованной ручкой злой рожей, за ним ‒ настенный турник и пальма в большой кадке.

Письменный стол, на нем открытый ноутбук и стакан с кучей ручек и цветных карандашей. У стола ‒ стул на колесиках, завешанный всевозможными футболками, джинсами и толстовками. Над столом – книжная полка с книгами и коллекцией журнала «Вокруг света», над полкой ‒ две репродукции картин Кандинского.

Витя открыл глаза, растерянно моргая и вглядываясь в расплывающиеся предметы. Сердце его вдруг стукнуло изнутри так, что он качнулся вперед-назад как неваляшка. В ушах запульсировала кровь, в глазах потемнело.

Предчувствие, ‒ неизбежно-страшное, мучительное и парализующее, ‒ стремительно разлилось по всему телу.

«Не хватает только музыки из фильма «Челюсти», ‒ пронеслось у него в голове.

Витя закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул и шумно выдохнул, приводя в порядок мысли и мандражирующее непонятно почему тело.

‒ Вирусняк, что ли, цепанул? ‒ произнес он вслух, желая хоть как-то приободриться.

Стало полегче: сердце вновь застучало ровно, страх почти исчез, а тело хоть и потряхивало, но уже не так сильно.

‒ Ну вот, ‒ облегченно выдохнул Витя и открыл глаза.

Взгляд его, повинуясь физиологическим реакциям на световой раздражитель, устремился вперед ‒ в сторону окна, за которым рождался яркий летний день.

‒ Нет! ‒ беззвучно, одними губами произнес Витя, чувствуя, как тело его в секунду одеревенело.

Он неуклюже повернулся и пополз по дивану куда-то в сторону. Уткнувшись в спинку, он сел, прислонившись к ней спиной, натянул одеяло себе на голову и замер, задержав дыхание.

Ничего не происходило. По комнате разлилась вязкая тишина, нарушаемая лишь безразлично тикающими часами. После нескольких секунд, почувствовав нехватку кислорода, Витя шумно выдохнул и задышал часто-часто. Мысли табуном понеслись в голове, и невыносимо захотелось плакать.

‒ Пожалуйста, не надо! ‒ заскулил он. ‒ Опять ты!

___

На небольшой кухне за столом в ожидании скворчащей еще на плите яичницы, сидел Петр Иванович Громов ‒ семидесятипятилетний отставной полковник.

Двадцать лет назад, после гибели единственной дочери, они с женой Анной Ивановной ушли на заслуженный отдых и посвятили себя воспитанию единственного внука Вити ‒ сына их Любаши, оставшегося круглой сиротой к своим пяти годам.

Петр Иванович беззаветно любил внука, но, как человек военный, привыкший к дисциплине и не приветствующий сюсюканий, воспитывал Витька в строгости, открыто не проявляя своих глубоких и искренних чувств к нему.

Как и большинству воспитанных советской системой людей, ему были чужды новомодные странности с поисками индивидуального подхода к детям. Ему, воспитавшему не один десяток молодых бойцов, было дико слышать, как молодые мамочки, забиравшие своих чад из детского сада, обзывали будущих воинов котятами и зайками. Он презрительно морщился и тихо сплевывал, видя, как несознательные бабушки топят подрастающих мужиков в безбрежных волнах постоянных поцелуев и объятий.

Разве может вырасти что-то путное из пятилетнего пацана, на которого мать до сих пор сама натягивает брюки, в то время как ее отпрыск безразлично стоит, выполняя елейные просьбы поднять и опустить ножку, твою ж дивизию?!

Нет, у них с Витьком с самого начала все было по-взрослому. Это другие мамаши, папаши, бабуси и дедуси обливались потом в тесном помещении с разноцветными шкафчиками, собирая своих лапусей на выход, а их Витек к пяти вечера, самостоятельно и полностью обмундированный, уже стоял у входной двери в группу.

Ровно в пять дверь эта открывалась, появлялся Петр Иванович и, поздоровавшись со всеми присутствующими и уведомив о своем прибытии воспитателей, уходил. Следом за дедом, идущим четким шагом, семенил, стараясь не отставать, Витя.

‒ Решением Городской Думы улице 50 лет Октября будет возвращено историческое название – Купеческий дворик. ‒ Голос диктора зазвучал из включенного Петром Ивановичем телевизора.

Подскочив на табуретке, бывший полковник выпучил глаза и вытянулся в сторону экрана.

‒ А сейчас о погоде, ‒ спокойно подытожил новостной выпуск беспристрастный ведущий.

‒ Да чтоб вас там, в вашей Думе! ‒ почти закричал, захлебываясь возмущением, Петр Иванович. ‒ Ты погляди, чего удумали! 50 лет Октября им не нравится, видите ли! Улица имени торгашей теперь у нас будет. Нет, ты видала это, а?

Петр Иванович вытянул в сторону телевизора крепкую мускулистую руку с широкой сухой ладонью и выжидательно посмотрел на отходившую от плиты жену, которая, тихо улыбаясь, несла, прихватив полотенцем за ручку, горячую сковороду с постреливающей маслом яичницей.

Анна Ивановна ‒ красиво состарившаяся, с миловидным лицом и какой-то абсолютно обезоруживающей тихой улыбкой, женщина ‒ была настоящей боевой подругой своего вспыльчивого и, скажем честно, суховатого и скупого на чувства супруга.

Всю жизнь она, как и муж, посвятила служению: он ‒ служил Родине, она ‒ семье, и оба были счастливы этим. Она любила своего вояку с тех самых пор, как познакомилась с ним на танцах в их деревенском клубе, и он, молодой еще тогда выпускник военного училища, предложил проводить ее до дома.

Это был единственный раз за всю их долгую совместную жизнь, когда Анна Ивановна осознанно шла впереди, а Петр Иванович, отступив на шаг назад, шел, контролируя все подходы к объекту своего интереса и просчитывая планы отражения атак потенциальных подвыпивших конкурентов, бродивших в темноте и оглашающих веселыми рыками округу.

‒ Давай поешь. Нечего ерунду всякую смотреть, ‒ Анна Ивановна положила на стол деревянную подставку и поставила на нее горячую сковороду, по-свойски зачесав на полысевший череп мужа свесившийся ему на глаза чуб.

Петр Иванович, возмущенный безразличием жены, распахнул налившиеся кровью глаза, раздраженно переложил непослушный чуб в противоположную от укладки жены сторону, откинулся на спинку стула и в недоумении развел руками.

‒ Ерунду, говоришь? ‒ нервно дернув шеей и подавшись всем телом вперед, он с вызовом смотрел на Анну Ивановну, которая, предугадав дальнейшее развитие событий, выключила телевизор и, не обращая на мужа никакого внимания, закружила по кухне, явно что-то разыскивая.

‒ Этой вот, как ты говоришь, ерундой как раз и развалили страну! Там переименовали, тут памятник снесли и на тебе – память у народа и постирали, реформаторы хреновы.

Петр Иванович не сводил глаз с порхающей из угла в угол жены, явно желая начать и выиграть битву.

Анна Ивановна же, не желая вставать на опостылевшую ей уже тропу словесной войны по теме несовершенного политического устройства страны, наконец нашла то, что искала, и с победной улыбкой положила на стол, возле остывающей сковороды с яичницей, толстый журнал кроссвордов и огрызок простого карандаша.

‒ На-ка, лучше мозги потренируй, ‒ ласково глядя мужа, сказала Анна Ивановна, и Петр Иванович раздраженно выдохнул, понимая, что боя не будет.

Он нервно надел на нос очки, что висели у него на шее на шнурках, и выразительно посмотрел поверх них на жену, которая села рядом и принялась как ни в чем не бывало пить чай.

Не зная, куда деть подавленное, но не пережитое еще возмущение, Петр Иванович принялся яростно тыкать вилкой в яичницу, поедая ее с показным остервенением, другой же свободной рукой он так же яростно листал журнал в поисках неразгаданного еще кроссворда.

Это была, пожалуй, самая большая его страсть ‒ ну, если не считать, конечно, страсть к спорам и дискуссиям на политические темы. Он штурмовал словесные бастионы, расшифровывал закодированные формулировки и чувствовал себя завоевателем, шаг за шагом разрушающим выстроенные перед ним стены. И каждый раз, вписывая в кроссворд последнее разгаданное им слово, он испытывал ни с чем несравнимое удовольствие.

‒ Правитель, правитель. Шесть букв, первая ‒ сэ, ‒ забурчал полушепотом Петр Иванович, все еще недовольно похмыкивая.

Нижняя губа его подалась вперед, взгляд стал сосредоточенным и серьезным, левая рука с вилкой застыла над сковородой, правая нервно вертела карандаш.

‒ Сталин! ‒ радостно выпалил Петр Иванович, подпрыгнув на стуле.

Аккуратно выводя каждую букву, он записал имя кумира в нужную строку и расплылся гордой детской улыбкой. Прихватив на вилку кусок колбасы и размокший в желтке хлебный мякиш, он поднес эту вкуснотищу ко рту и невольно посмотрел в сторону жены.

Анна Ивановна смотрела на мужа так же, как когда-то смотрела на четырехлетнего Витька, который рисовал странные закорюки, гордо и уверенно называя их зайцами, лисичками и ежиками ‒ она смотрела на него как на блаженного ‒ любя и принимая безусловно.

Это умиление и какое-то даже снисходительное одобрение показалось Петру Ивановичу оскорбительным, и он гордо выпрямился, насупив брови и сощурив глаза.

‒ Витек не вставал еще? ‒ Петр Иванович кинул притворно-сердитый взгляд на жену.

‒ Спит пока, ‒ примирительно ответила Анна Ивановна.

‒ Спит? А пора бы уже и вставать. Я в его возрасте в шесть утра уже на плацу новобранцев муштровал. Его бы туда, ко мне, в часть. Я б из него быстро человека сделал.