Сердишься иной раз и злишься, и злишься, и отлучением грозишь… хм, от своего круга. А чего злиться-то – сам, выходит так, не очень пригоден.
Вот ещё говорят: душа не умирает. А что? Вполне допускаю. Семь грамм, – всё темечко проклевали сим открытием научным… Всего семь? Мало это или много? По весу если. Или в данном конкретном случае вес как таковой не в счёт?
Леонид Павлович… Лёнид Палч – всё на первый слог налегаю… (мысленно если, про себя – или совсем тихохонько, шепотком: ну чтоб никто не услыхал, а то вообще без церемоний – Лё, и всё, потому как обозначаю лишь, не для обчественного пользования, а для себя самого, о нём вспомянувшего), о нём вот – неожиданно как-то – молвить занеможилось словечко… Может быть, даже скорее опять же себе самому сказать… да вот, разобраться, осмыслить утраченное…
Честно говоря, ей-ей, не помню, как я впервые очутился у него дома. Сумбур какой-то в голове – вы заметили… Как мы вообще познакомились (когда-нибудь всплывёт, конечно, на поверхность, память, она своенравная штукенция, непредсказуемая – раз и подкинет яркую картиночку. Вижу, например, его в электричке, из Москвы домой восвояси возвращается – из высотного дома, где прозябалот и до в редакции солидного журнала (так однажды определил он свою повседневную повседневность). Обычно он садился на двухместном сиденье у двери, у ног его притулились… притулялись… притулимшись… тьфу!.. лежали, короче, матерчатые сумки… хотя ведь и не лежали – он их прислонял к стеночке… с картонными папками на завязочках. Сам же он, сплетя ноги винтом (как вообще-то можно так закручивать – ведь это ж ноги, а не йёги?..), читал какую-нибудь рукопись, подчёркивал в ней что-нибудь, записывал на листке свои замечания для рецензии автору… Это – помимо официальной службы – была для него та самая лишняя копеечка на двух своих внучек. «Добавочный кошт» – это более позднее его уточнение. А тогда мы ещё не были представлены друг другу, как церемониально выражаются.
А квартирка его запомнилась мне с картотеки… Ну да, ящика, напоминавшего собой панельный домик с плоской крышей, по правую руку от потёртого кресла, на спинке которого детской ручонкой выведено было сиреневое «Лё» (я так и не удосужился узнать – которая из внучек постаралась). Этажи этого дома достраивались по мере увеличения «жильцов» – окон-ящичков с записульками. За этим занятием я и застал Лё, впервые переступив его порог…
– Вот берём и-и-и… – И Лё пощёлкал ножницами, обкарнывая картонку по известному ему образу и подобию. – Затем нанизываем сию каракульку на шпоночку. Понятно? Чтоб не убежала, не растворилась в суете наших буден.
– Вы прям колдун, Лё Палч. Рецепт нового зелья не сочинили ещё?
– О, какие мы сказочники!.. Вот и ладушки. Наконец-то понятливый попался.
В следующий раз своего посещения я принёс ему несколько моточков узкополосной фольги.
– А это что – подкуп? Вы, молодой человече, забыли разве?!. На дворе борьба с коррупцией, а он злато и серебро тащит без зазренья!.. Подставить меня решили? Под монастырь подвесть!
– Именно, именно. Золотые полоски наклейте на золотой век поэзии, а серебряные – на серебряный.
– А эти? – Лё приоткрыв рот, будто беззаботный ребёнок, пальцем указал на рулончики других цветов.
– Ну, сами решайте, не маленькие, – кому там фиолетовый цвет подходит, кому лазурный…
Лё похлопал в ладоши:
– Знаю, знаю! Знаю, кому что!
