Читать онлайн Екатерина Терехова - Катя, прости

Жизнь – не только то, что человек прожил, но и то, что он помнит, и то, что он об этом рассказывает.

Габриэль Гарсиа Маркес

Когда я начала писать эту книгу, я хотела рассказать забавную историю своего взросления, но уже через месяц поняла, что пишу совсем иное. С каждой новой главой в памяти всплывали забытые травмирующие фрагменты детства и картинка складывалась как пазл.

Эта книга получилась глубокой и местами тяжелой, она стала откровением, терапией, помогла разложить по полочкам и переосмыслить многие моменты моей личной истории и лучше понять себя.

Книга – не дневник, события в ней представлены не в хронологическом порядке. Я, как автор, оставляю за собой право вносить коррективы в сюжетные линии, менять имена героев, что-то намеренно недоговаривать, что-то умалчивать. Одно лишь нужно знать наверняка – здесь нет вымысла.

Я хочу рассказать о детстве в эпоху лихих девяностых, о том, как получалось растить детей советским родителям, о жизни без социальных сетей, сотовых телефонов, шлемов и наколенников, а также о том, как порой было мучительно больно, смертельно страшно, чертовски обидно и ужасно интересно. На страницах этой книги развернется история о трудностях взросления, ошибках, ложных суждениях, непонимании и одиночестве, о равнодушии, шаблонном мышлении, о детской жестокости, насилии, о нежелании подчиняться, неумении просить о помощи и говорить о своих чувствах, о необходимости принимать сложные решения, о протесте против системы, подмене понятий, о дружбе, о доверии, о первой любви.

В пору молодости мама жила в Троицке – маленьком уральском городке на границе России и Казахстана. Ее мать – моя бабушка – одна воспитывала двоих детей – девочку и мальчика, потому как мой дедушка встретил другую женщину и ушел из семьи.

Единственным развлечением в то время были танцы во дворце пионеров в пятницу вечером. Там мама и повстречала молодого кучерявого курсанта летного училища – моего папу. Они поженились, переехали жить в Челябинск, где жили папины родители, а спустя двенадцать лет, огромное количество выкидышей и несчетное число замерших беременностей, спустя месяцы, проведенные на больничной койке с диагнозом «угроза прерывания беременности», на свет появилась я.

Папа впервые взял на руки маленький, сморщенный, синюшный, завернутый в теплое одеялко комочек весом менее двух кило и заплакал. Так началась моя жизнь…

Папа был старшим сыном в семье. К тому времени, как родилась я, младший сын бабушки успел сделать ее дважды бабушкой. Его дочери к тому времени были уже самостоятельными, ходили в школу и в постоянном внимании не нуждались. Мне досталась уже бывалая бабушка, пребывающая на пенсии, но достаточно молодая и бодрая, обладающая опытом и временем на мое воспитание. Лучшего и представить было нельзя.

По папиным рассказам, в молодости бабушка была натурой строгой и требовательной. Она работала на фабрике, управляла большим коллективом, где все ходили у нее как по струнке. Когда папа был еще школьником, бабушка устроила его работать на фабрику во время каникул. Денег она ему не заплатила, но зато купила новенький мопед. Вскоре прямо у нее на глазах папа, управляя мопедом, на полной скорости влетел в автобус. Отделался царапинами и бабушкиным испугом.

– Ох и ругалась она потом, – с улыбкой рассказывал папа.

Со мной бабушка была иной. Доброй, нежной, заботливой, все понимающей, принимающей и прощающей. Я ее очень любила. Бабушка была миниатюрной женщиной, ниже полутора метров, с возрастом она немного располнела. У нее были короткие волнистые волосы, которые торчали в разные стороны (по моде тех времен). Она красила седые волосы хной, отчего они приобретали огненно-рыжий оттенок.

Бабушка была теплая, мягкая и пахла печеньками. Я помню ее маленькие руки, сквозь которые просвечивали синие, ярко выраженные бороздки вен. Во время войны бабушка сломала оба запястья, после чего они неправильно срослись и выглядели немного кривыми, при этом она могла делать ими абсолютно все. Особенно ловко ей удавалось стряпать наивкуснейшее песочное печенье и лепить пельмени.

Бабушка была для меня тем человеком, с которым всегда спокойно, человеком, который никогда не осудит и не накажет, человеком, в которого хотелось уткнуться носом и с которым хотелось вести долгие душевные беседы. Она являлась воплощением любови, нежности, вседозволенности, с бабушкой можно было стоять на ушах и беситься, а вот дедушка казался полной ее противоположностью практически во всем.

Высокий, под два метра ростом, худощавый, с темными прямыми волосами и заплешиной на макушке, которую он прикрывал, зачесывая волосы набок, правда, это у него плохо получалось. Еще дедушка носил очки в роговой оправе. Баловаться с ним было нельзя, он делал серьезный вид и смотрел строго поверх очков своим обычным глазом и стеклянным. Они казались мне настолько одинаковыми, что я никогда не могла запомнить, где какой.

У нас даже была игра. Мы садились друг напротив друга и клали руки на стол. Ровно посередине дедушка помещал какой-нибудь предмет. Обычно игрушку или что-нибудь вкусненькое. Потом он закрывал ладонью один глаз, а я должна была понять, видит он меня или нет. Когда я говорила, что не видит, и тихо тянулась рукой за предметом на столе, дедушка свободной рукой внезапно хватал меня за руку. Я визжала от неожиданности и закатывалась хохотом. Затем он менял глаза, но все равно в нужный момент ловил меня за руку, а я опять визжала и опять хохотала.

Несмотря на свою напускную строгость и серьезность, все-таки дедушка был добрым.

Каждый вечер после работы папа забирал меня от дедушки с бабушкой, и мы вместе возвращались домой через поселок. Вообще вся моя детская логистика была связана с папой. Он отводил и забирал меня из садика, отвозил в школу, а вечером забирал от своих родителей. Когда мы с папой не спеша шли домой, он внимательно слушал мою детскую болтовню и учил контактировать с окружающим миром и животными. От бабушкиного дома до нашего пятнадцать минут пешком, но для ребенка пятнадцать минут – это бесконечно долго, а такая прогулка – настоящее путешествие. Из этих прогулок я, ни разу не видевшая деревни, узнала, как кусается гусь и клюется петух, какие забавные цыплята, как они быстро могут бегать и плохо пахнуть, какая большая корова и красивая лошадь и почему к ним не стоит подходить сзади.

Тогда для маленькой Кати папа был самым близким и самым любимым человеком на свете. А мама? А мама всегда была чем-то занята.

Пока я не родилась, папа был летчиком (он часто рассказывал мне о том периоде своей жизни, и глаза его светились от счастья). Он окончил с отличием летное училище и летал на кукурузниках – опылял поля от вредителей, поливал, пожары тушил. В общем, опыт его активно применялся в сельскохозяйственной авиации. Какое-то время летал на вертолете, его даже хотели призвать на контрактную службу в Афганистан в начале войны, но папа отказался. А потом родилась я, и папа решил, что время, проводимое с дочкой, ему дороже самолетов.

Когда мне было четыре, по выходным мы с папой часто ездили или ходили пешком к его друзьям или приглашали его друзей к себе домой. Они вместе с папой выпивали, закусывали и становились веселыми. Я крутилась где-то рядом, таская со стола что-нибудь вкусненькое. В промежутках между застольными ритуалами все пытались как-то развлечь меня. Играли со мной в догонялки, прятали в кулаки конфетки, чтобы я угадывала, щекотали и подбрасывали в воздух. Последнее мне не нравилось. Я визжала от страха, а взрослые думали, что от веселья, и продолжали меня кидать к потолку. Мне же каждый раз казалось, что либо я вот-вот узнаю, какой потолок на ощупь, либо подвыпивший дядя Вова подкинет меня вверх, а поймать не успеет и я узнаю, какой на ощупь пол. Впрочем, какой на ощупь пол, я знала и без того, а потому очень не хотелось, чтобы дядя Вова меня случайно не поймал. Эти мысли приводили меня в ужас, я визжала еще громче, а папа с друзьями еще громче хохотали.

Когда все расходились, мы с папой тоже шли домой. Мне хотелось побыть одной, пьяный папа мне казался противным, от него плохо пахло, и вел он себя как-то неуклюже, он же, наоборот, всячески стремился продолжить со мной общение, игры и шутки.

– Мама, скажи ему, пусть отстанет от меня, – говорила я и бежала к маме за помощью.

– Ну что ты шарахаешься все? – сердито говорила мама, глядя на папу. – Напился, так иди спать ложись.

В такие моменты папа обижался на меня и называл предательницей, а потом со словами «все вы бабы заодно» уходил спать.

Наутро у папы сильно болела голова, и он ходил мрачнее тучи, поэтому я старалась не попадаться ему на глаза и не создавать шума. Потом выходные заканчивались, и все было как раньше. Папа опять становился прежним – добрым, любящим, заботливым, самым лучшим.

Мамы в моем раннем детстве было катастрофически мало. Сначала она долго и тяжело приходила в себя после моих родов, затем перенесла несколько серьезных операций. Она подолгу находилась в больницах, папе приходилось работать, и труды моего воспитания лежали на плечах бабушки – папиной мамы. Вторую свою бабушку – мамину маму – я знала плохо. Она жила в другом городе, потому виделись мы редко. Маминого папу я вообще не помню, он умер, когда мне было четыре, кажется, я его и не видела ни разу.

Летом мама брала на работе отпуск, и мы приезжали к бабушке в Троицк. Это, наверное, единственное, что мы делали вместе с мамой, а не с папой, он обычно с нами не ездил. Мамина мама была другая, какая-то ненастоящая бабушка, от нее не веяло теплом, не пахло выпечкой, к ней не хотелось прижаться. Она была строгая, серьезная и постоянно грустная, с ней многое было нельзя – баловаться, громко кричать, просто так смеяться, бегать, прыгать, потому что «под нами живут люди и им не нравится, когда кто-то, как слон, скачет по их головам». Мне разрешалось только тихонечко сидеть, чтобы никому не мешать, и молча играть теми игрушками, которыми разрешила играть бабушка, или теми, что мы с мамой привезли из дома.

Бабушка жила на пятом этаже старой хрущевки – две комнаты и малюсенькая кухонька. В квартире, пропахшей старостью, всегда царила чистота. Все вещи были аккуратно сложены и расставлены по своим местам, на полу ковры и вязаные дорожки, на каждом стульчике – вязаная подушечка, на столах, кровати и даже на телевизоре – кружевная салфеточка. В серванте за стеклом стояли красивые кружечки, изящные статуэточки и шкатулочки с бусами, но трогать все эти сокровища мне категорически запрещалось, и даже смотреть на них можно было только издалека.

– Ты все поняла? – строго глядя на меня, спрашивала мамина мама.

– Угу, – тихо отвечала я, покорно опустив голову и разглядывая свои пальцы на ногах.

А когда бабушка с мамой выходили из комнаты, я тихонечко подходила к серванту и, прижавшись лбом и ладонями к стеклу, пыталась разглядеть лица миниатюрных фарфоровых балерин. Я давала им имена и представляла, как они кружатся в танце, как ходят друг к другу в гости, какие фантастические истории происходят с ними. Но бабушка возвращалась в комнату, и вся магия улетучивалась.

– Сколько раз тебе повторять, – повторяла она, – не прикасайся к стеклу, после тебя остаются эти ужасные жирные пятна.