– У меня, Сергей Александрыч, воображения нет. Воображение солдату вещь совершенно лишняя. Что толку перед боем представлять в подробностях, как тебя полоснут через час саблей по шее или пулю в брюхо засадят? – Он помолчал, а потом добавил, словно пересиливая себя: – У меня память хорошая. Сам дважды вот так валялся. Правда, ежели честно, то – лишь один. Со второй раной меня гусары везли в повозке, свой полковой лекарь пользовал. Нога от тряски болела ужасно, но все было лучше, чем в лазарете, потому как чувствовал, что со своими. И водки нальют, и слово доброе скажут. Выпьешь, поговоришь, и вроде не так уж сверлит, не так саднит. А в первый раз и рана была пустяшнее – улан французский мне пикой плечо проткнул, да провалялся в два раза дольше и такого натерпелся, что… Впрочем, гусары, если разобраться, память солдату тоже не надобна.
– Смотря что помнить. – На этот раз Приовский не согласился с командиром полка. – Как бить тебя, нужно выбросить. Как ты бить, надо перед глазом держать. Помнить и себе, и другим.
– Не понимаю: о чем спорим? – решился открыть рот и Мадатов. – И хорошее помнить надо, и плохое. А иначе так и будем в одну и ту же волчью яму проваливаться.
Все замолчали, и Валериан тоже сжал губы, понимая, что попал сейчас в самое больное место. Все знали приказ командующего армией – отдыхать и довольствоваться, и у каждого было предчувствие чего-то неприятного, пожалуй, даже страшного, что может случиться в самое ближайшее время.
– Проезжал мимо твоего батальона, Мадатов, – начал снова Ланской. – Бутович опять с гитарой, офицеры вокруг него с кружками. Песенку поют, ту самую – не боимся Удино!.. Молодым простительно, сам помню, что когда-то поручиком был. Но адмирал о чем думает? Возгордился, что поляков разбил? Сообразить силы наши, какого исхода можно бы ждать. И то они полдня перед мостом держались. А ушли, между прочим, в порядке. Тысячи две, я думаю, Домбровский увел, сила немалая. В авангарде нашем, у графа Палена, едва ли намного больше. Что же командиры думают – французы уже повымерзли к чертовой матери?! Или стоят у Орши, Кутузова дожидаются?!
– Приезжал человек от Сеславина, говорит, что Бонапарт идет быстро. Армия его мерзнет, две трети уже оружие бросили, чтобы ловчее было бежать. Но гвардия еще держится, и Ней с Даву…
– Да знаю я, ротмистр, – оборвал Новицкого генерал. – И что к Витгенштейну улан отправили связь налаживать, тоже знаю. Не знаю только, что мы в этом городишке забыли!
– Адмирал взял город, он не хочет его отдавать, – проронил сухо Приовский.
Ланской только развел руками.
– Да не удержим мы этот Борисов! Тесный, отвратный, мухами засиженный город! Реку надо между собой и неприятелем ставить. А она у нас за спиной. И мостик узенький. Его брандскугелями зажечь, и делай с нами что хочешь.
– Жечь его не захочет. А нам, да, у реки не отбиться…
– Поедемте в лагерь, господа, побыстрее, – предложил Валериан. – Что-то неспокойно мне сегодня. Не спалось, не лежалось и не сидится.
Ланской покосился на Мадатова.
– Думаешь, мы с Приовским хотя бы час подремали? Ладно, гусары, рысью…
Они покинули город, проехали полверсты по вытоптанному полю и, еще не увидев лагерь, услышали его отчетливо – трубы, ржание лошадей, громкие, резкие команды эскадронных. И тут же увидели нескольких конных, выскочивших из-за цепочки деревьев, протянувшихся от реки до болота.
