Читать онлайн Владимир Соболь - На обочине времени

Прошлое не умирает. Оно живет, оно существует рядом с нами, таится до поры до времени, но дышит нам в затылок, щекочет шею, подталкивает в спину, а порой – лупит наотмашь.

Я понял это сегодня, когда увидел картину Крюгера. Вдруг сделалось трудно дышать. Даже не трудно, а – невозможно. Словно бы, как в юности на ринге, ловкий противник развел мне руки искусным финтом, а потом акцентированным прямым пробил пресс у солнечного сплетения. Собственно, двадцать лет назад история эта и началась – осенью тысяча девятьсот семьдесят первого года. Но еще вчера я думал, что она уже и закончилась – спустя восемь лет, осенью семьдесят девятого года. Сгорела в пламени, в страшном пожаре, обуглившем не только тех, кто погиб, но и жизни тех, кто остался. Но нынче я понял, как был неправ. Никто не пропадает, никому не удается уйти навсегда, насовсем, бесследно. А поэтому я и торчу здесь, в пустом, сыром и холодном кафе на углу Большого проспекта и улицы Ленина. Примостился за зеленым обшарпанным столиком, который помню даже несколько больше – без малого четверть века. Сижу, потягиваю из стакана кислое вино, если верить этикетке – грузинское. Тяну глоток за глотком и рассказываю вам, моя милая, историю моей суматошной жизни.

Кто я? Сказать по совести – так до сих пор и не понял. Мне проще объяснить – что я такое. Мне сорок лет, я женат, сыну недавно исполнилось десять. Мы с ним оба майские. Я маюсь всю жизнь, по крайней мере, первую ее половину. Боюсь, что и Кириллу предстоит то же самое. Хотя – после событий этого августа – не слишком представляю – в какой стране ему доведется жить… Я – пока доцент Политехнического института, занимаюсь физикой, правда, прикладной. Ну вам объяснять подробно не буду – все равно не поймете. Извините за резкость, но не люблю растрачивать слова понапрасну. Да и какая разница – чем я зарабатываю себе на хлеб с маслом! Важно другое – сегодня я увидел картину. Понимаете – холст с красками!.. Да, не первую в своей жизни. Далеко, могу вас уверить, не первую. Но этой не должно было быть. Никогда. Она, видите ли, сгорела. Рассыпалась пеплом – в том числе и рама, которую я, между прочим, собирал самолично. Горстка пыли; да и той не осталась после потоков воды, которыми пожарные промыли горевшие комнаты. Но вот висит, я видел ее и трогал. Даже окантовка, представьте, осталась та же. Думаете, я не узнаю свою работу?

А мог же ее пропустить. Ведь сегодня у Катькиного садика я оказался совершенно случайно. Ездили с женой вчера в гости, и перебрал слегка. Да, если уж начистоту, то напился как следует… Повод?.. Да какой нужен нам повод, чтобы дернуть дюжину стопок. Знаете, ощутил вдруг, что жизнь – проходит. Вот так – просачивается меж растопыренных пальцев. Ну и… А сегодня поднялся и понял, что на кафедре мне делать нечего. Лекций, слава богу, сегодня нет, а коллег пугать своим видом и выхлопом – как-то несообразно. Но, коли сумел подняться, решил, что все-таки потрачу часы не впустую. И поехал в Публичку. Решил устроить библиотечный день. Надо же когда-нибудь и посидеть, полистать журналы, подумать.

Прогулялся от Владимирской через мост Ломоносова, развеялся немного в осеннем питерском воздухе. А подойдя к скверику, увидел – столпотворение. Давно я не был здесь, забурел рядом со своими образцами и приборными стойками. Даже не предполагал, что здесь развернули такую выставку. Эрмитаж или Русский музей под открытым небом… Конечно, скорее второе, вы правы. Любите Русский?.. Эрмитаж больше?.. Возможно, вы правы. Чужое нам как-то ближе… Я решил обойти весь периметр, ничего хорошего не обнаружил и собрался уже скрыться в библиотеку, как вдруг уголком глаза, периферийным зрением, поймал эту картину…

Она висела напротив Публички, сразу у входа в сад, прямо на решетке ограды. А я уже разогнался, но все-таки боковым зрением ухватил нечто донельзя знакомое. Затормозил, еще не понимая, что же меня зацепило, вернулся, протиснулся между лотком и стендом и стал, не веря своим глазам. Небольшой холст, пятьдесят на восемьдесят, как я помнил. Только одна фигура, почти портрет, – прижавшийся к грязной стене Пьеро с боязливым недоумением заглядывал за приоткрытую дверь. Створка шла на зрителя, и никто не видел происходящее в доме, только луч света, прорезая мрачный, ржаво-коричневый фон, выхватывал из темноты одутловатое лицо и белый колпачок с помпоном. Меня словно шарахнули по голове дубинкой. Не могло быть двух работ столь похожих, но та, которую я помнил, никак не могла спастись после…

– Если хотите купить…

Я развернулся, прихватывая ладонью тронувшую меня руку, но там, где, помнилось мне, крючковатый нос загибался над узкой прорезью рта, увидел лишь живот, обтянутый дециметрами потрепанной свиной кожи. А чтобы увидеть обрюзгшее лицо с обвисающими мясистыми щеками, мне пришлось приподнять свою тяжелую голову.

– Десять баксов. Почти даром отдам…

Я молча рассматривал парня. Он не только ничем не напоминал Юрку, он вообще мало походил на человека, способного сотворить что-либо, кроме пакости. Выдержав паузу, я кивнул на картину.

– Где?

– Отошел ненадолго. Обещал вернуться часа через три. Ну, будете брать?

– Подожду хозяина.

– Меньше не возьмет, не надейтесь.

Он меня уже раскусил, вычислил и понял, что в моем загашнике не отыщет не только долларов, но даже эквивалента в родных деревянных. Мне говорили, что при передаче из кармана в карман курс колебался около двадцати. Двести целковых – три четверти моего заработка. И все это отдать за кусок слегка подмалеванного холста?.. Память свою я расценивал куда как дороже, только никак не мог прикинуть порядок величины и уяснить: то ли я за нее должен раскошеливаться, то ли мне еще кто-то приплатит с лихвой…

Мне показалось, я кое-что придумал, но не успел приоткрыть рот, как на щеку упала капля, за ней другая. Со стороны Думы, стелясь над крышами, наползала на нас плотная иссиня-черная туча. Парень заметался, укутывая товар полиэтиленовыми накидками. Я тоже заспешил к подъезду. И только потянул на себя тяжелую резную дверь, как вдруг прямо над площадью небо раскололось, ослепив меня, оглушив, и стена воды поднялась за спиной, отгородив и от этого блошиного рынка с деревянными Михаилами и сусальными Николаями, и от слишком памятного мне уродливого Пьеро…

Такой же ливень хлынул на город в столь памятный осенний день. Будничный сентябрьский полдень, с которого и начала мотаться в клубок диковинная история моей жизни. История, что оборвалась через восемь лет коротким и страшным ударом. Все кончилось, почудилось мне тогда. И только теперь, когда невесть откуда объявился пропавший Пьеро, понял я, что ничто в нашем существовании не прекращается, а только замирает на время. Отходит подальше от чужих, любопытствующих глаз, как сторонняя линия в пьесе, прячется за кулисы, тянется незаметно рядом; караулит нас, чтобы потом, выбрав момент, потребовать точного и окончательного расчета.

Долго я шел рядом с участниками этой драмы; где наблюдал, где и сам в эпизодах появлялся на сцене. Потом из партера передвинулся на дальний ярус, но все еще косился в их сторону, потом… Потом перестал и оглядываться. Никого и ничего не осталось мне караулить. Канули люди, и картина канула, и жизнь моя рванула вдруг, повернув под прямым углом. Все разошлись, разбежались налево, направо, вверх, вниз; кто-то остался, да от него уже не дождешься ни единого слова. Никому из нас не прожить дольше положенного, никому не успеть закончить то, ради чего он, собственно, и терпит весь этот ужас и смрад, именуемый даром бесценным, но совершенно случайным. Однако некоторые умудряются забежать далеко, а другие оскальзываются при первом же шаге. Как выбирает нас судьба, почему отмеряет такой отрезок существования? Почему ты выжил, а друзья твои нет? Вопрос, как говорили у нас на экзаменах, – «на засыпку». Но отвечать нужно искренне, хотя даже и себе одному…

Туча треснула, когда троллейбус съехал с Тучкова моста. Та самая туча, что догоняла нас с утра, медленно наползая на город с юго-запада, от залива, от Маркизовой лужи: огромная, угрюмая и лохматая – пепельные космы мотались на ветру, задевая за шпили. Я помню, что, только увидев ее, сказал им – будет нам плохо. Но эта парочка лишь подняла меня на смех: «Быть в Питере и бояться дождя – значит не жить вовсе». Но мы уже смотались с лекции, удрали под самым носом профессора Березкина. Все получилось спонтанно, как слишком часто происходило в моей не слишком обустроенной жизни. Мы уселись, как обычно, втроем, забрались подальше вдоль длинных столов, выстроенных от двери к окну. И тут Мишка отвернулся от доски, от Елены, уставился сквозь запыленное стекло на верхушку березы, уже подкрашенную красным и желтым.

– А что мы здесь делаем? – спросил он неожиданно громко.

– В самом деле, что? И зачем? – протянула ему в унисон Лена. – Боря, а ты?

– Люди – как вы, так и я.

Пока мы протискивались к выходу, прозвенел уже второй звонок, а мне еще пришлось вернуться от двери за оставленной книжкой. Я выложил ее из сумки, рассчитывая поглядывать на страницы одним глазом, пока Береза будет выписывать на доске длиннющие преобразования, разложенные по координатам Евклидова мира. Я вернулся на место, схватил томик мышиного цвета и заторопился обратно. Но кто-то спросил, и я зачем-то ответил… и тут Мишка завопил: «Идёт!» А может быть, он крикнул «Идиот!»; я не понял, но побежал. Прямо по длинному столу, протянувшемуся поперек аудитории, прыгая через конспекты, учебники, ручки, карандаши, зеркальца.

Разумеется, едва я высунул нос на площадку, как тут же увидел профессора. Он выворачивал из коридора, и я вдруг сдуру машинально поздоровался первым. И он, кажется, кивнул мне ответно, и даже приоткрыл рот, словно собираясь о чем-то спросить. Но тут этот слон Смелянский дернул меня за рукав, и мы ссыпались по ступенькам, единым духом на два пролета сразу. Ладно, подумал я, не беда. Березкин – лектор плохой, мужик туповатый, но человек безобидный. Так, во всяком случае, представлялось нам до экзамена. Но так ли, иначе ли, однако сессия маячила где-то далеко впереди, а солнце стучало в стекло, и Лена ждала нас у гардероба…

Первым делом мы добрались до «Гренады». Сейчас я увидел бы в этом зале только замызганную пивную. Но тогда она представлялась нам чуть ли не преддверием рая, тайным обещанием взрослой свободной жизни. Три пол-литровые кружки мутной, разбодяженной жидкости, блюдце с брынзой, блюдце с солеными сушками, которые могли раскусить только наши молодые острые зубы. Ну конечно же, разговоры – обо всем, ни о чем, но, главным образом, – о себе. Полтора часа за столиком промелькнули гораздо быстрее, чем те же девяносто минут на лекции. Впереди были еще две пары, но возвращаться в институт казалось уже совершенно глупым.

Мы прогулялись по Тихорецкому, по Политехнической улице. Когда проходили мимо физтеха, мимо Большой Конторы, Мишка почтительно поздоровался с бюстом папы Иоффе.

– Придет час, наступит день, – объявил он торжественно, – и я буду раскланиваться с ним каждое утро…