Лицо горит, будто за целый день вобрало кожей адов жар от печки. Глаза тоже горят. Даже когда смотреть не на что, кругом тьма и мрак, а всё равно горят. И если прикрыть – горят. Будто расплата за грех… грех чего? За то, что подглядел в ад. Целый день подглядывал. Другим тоже достаётся. Ну, а что делать? Весной хоть можно думать о скором лете. И сразу не так тошно. Всё равно, конечно, тошно, но не так. Не как осенью. Летом домой идёшь – и ещё светло. А в остальные времена года – всегда в потёмках. Но летом другая беда. Гнус и комары. Очень много гнуса и огромные комары. Троекратно больше, чем наши, тульские. А гнуса – тьма. Как ещё только светло остаётся – тучи же. И всё норовят – в глаза, в уши, в ноздри. Рот откроешь – и в рот полезут. Тьфу!
Вогулы научили ветошь дёгтем мазать и на себя мотать. Только вонь от дёгтя – не знаешь, что лучше. Или хуже. Да всё дрянь – как ни крути. Хотя, если привыкнуть, то дёготь не слишком большая дрянь. И гнус – дрянь та ещё. И комары эти. Укусит в бровь, распухнет полхари.
Слухом Микула почуял, что пришёл. Протянул руку – она. Знакомая коряга вместо ручки. Потянул, вошёл, притворил. Будто под воду нырнул – тише стало. Собаки брешут, да не так отчётливо, соседи на той стороне улицы переругиваются, да не разобрать, что кричат. Снова отворил, вошёл, притворил. Пахнуло холодным дымом. Два шага вперёд, присесть, скинуть на пол рукавицы. В руках теперь сварожек – маленький чугунок с дырками по кругу. Снять крышку, вытряхнуть в очаг угли, сверху немного хворосту. И дуть… потихоньку, а не как домнины меха. Там ад, его не задуешь. А тут живой огонь, с ним надо ласково, а то убьёшь ненароком. Наконец занялось. Колошничий положил рядом с пламенем колотую дровину. Еще три положил поперёк, образовав крышу над огнём. В избе стало виднее. А скоро и теплее будет, подумал колошничий.
Встал, пошёл к стене. На гвоздь тулуп, туда же шапку. Развязал шнуры лаптей, лапти в угол, обмотки – на отдельный гвоздь. Босые ноги – в другие лапти. Домашние. Узнал бы кто – поднял бы на смех. Наверное. Ну да плевать. Прошёл к кадке с водой, зачерпнул, поставил на стол.
Сел сам – лицом к огню. Достал из-за пазухи бумажный кулёк – хлеб да маленькая луковица. Соль уже на столе.
Колошничий – это значит, работает на колошнике. Это из всех адов железоделательного завода – самый что ни на есть лютый ад. Ты туда – уголь да руду, а оттуда тебе в ответ – жар да пламя.
Если бы не копоть, то Микула был бы тёмно-русым. А так – поди разбери. Шевелюра и борода на концах пошли мелкими колечками и время от времени осыпались вонючим прахом – если вовремя не отпрянуть от жерла колоши. Брови у Микулы то были, а то и не были. С ресницами – такая же история. Когда их не было – становилось хуже. Чтобы пот не ел глаза, приходилось вязать на лоб, под шапку, тряпицу. Тогда уже жжение начиналось под ней. Но если потерпеть, это было лучше, чем вмиг ослепнуть от едкого пота и свалиться в колошу.
А руки – белее лица. От сажи и угля их защищают рукавицы из чёртовой кожи. Кожа эта, подумал Микула, за год стала почти своей. По крайней мере, второй своей. Такими руками можно, не боясь греха, и хлеб брать. Точнее, правой рукой, где пять пальцев. А левой, где три – наверное, грех. Хотя не только потому что три пальца. А потому что, говорят, нечистая она, от беса. А почему нечистая, если я их одинаково мою?
