– Ну, несите, несите, – махнул рукой не менее хозяйственный вахмистр, – а если что-то и бросите, так свое же, ругать сейчас некому. Но оружие, слышите, – не бросайте.
Керчь, окруженная невысокими горами, скорее холмами, не радовала привычных к степным просторам казачьих глаз. Грязные, давно не убиравшиеся улицы, кривые переулки с облупившимися и не беленными домишками были забитые разномастным людом. Были здесь чиновники, в пальто полувоенного покроя, с женами, стерегущими и пересчитывающими запыленные чемоданы, которые так и норовила украсть керченская беспризорная шантрапа. Крутились какие-то темные личности в котелках и с тросточками, которыми они как бы невзначай прощупывали, будто споткнувшись, узлы и баулы. Жители небольших двориков оценивающими взглядами всматривались в чемоданы и кофры беженцев и про себя постоянно прикидывали, удастся ли чем-либо поживиться в этой всеобщей суматохе.
Два брата Уляшкиных отказались отдавать своих строевых коней незнакомому коноводу. Да и не отдавать вовсе в надежные руки, а просто привязать за повод к любой придорожной акации.
– Давай к порту поближе проберемся, может там какой-нибудь конский транспорт и найдем. Не может быть, чтобы всех коней побросали. Ладно, простым казакам дана команда налегке в порт идти, а как начальники без своих коней?
– Ты что начальник, что ли? Дальше подхорунжего не выбился.
Старший брат Федор получил свое первое офицерское звание подхорунжего за боевые отличия и очень им дорожил, также как и всем, что было связано с воинской службой.
– Начальник, не начальник, а строевой конь мне родней родного, можно сказать, как и ты, – осадил он своего младшего брата Андрея.
И Уляшкины проходными дворами и кривыми переулками стали пробираться в порт. Чем ближе к нему, тем больше и плотнее, многолюднее толпы разгоряченных людей. По пристани, распугивая и сбивая в воду вовремя не увернувшихся казаков, метались испуганные брошенные кони с развевающимися поводьями.
– Ну, и где твой конский транспорт?
Лучшим ответом на этот вопрос была открывшаяся картина порта, в котором вовсю шла эвакуация войск.
Грузились они сначала беспорядочно, кто как мог и у кого как получалось. Швырялись чувалы и оклунки через борта, перебрасываемыми веревками втаскивались скудные казачьи пожитки. Со стороны могло показаться, что идет не посадка воинских частей на корабли, а штурм осажденной и отчаянно сопротивляющейся врагу крепости. Командиры метались по пристани, кричали и призывали всех к порядку, но их никто не слушал. На всех накатывало отчаяние, злоба, страх.
Морского транспорта, как и в других портах, также на всех желающих явно не хватало. Настоящая паника еще не началась, но в воздухе носился её запашок, заставляя совершать людей ранее не совершаемое. И чем дольше грузились корабли, тем больше собиралось на причалах эвакуируемых, желающих на них попасть.
Словно решившись на что-то ужасное, тяжело вздохнув, Федор растерянно поозирался по сторонам, явно сгоняя не вдруг застлавшие глаза скупые слезы:
– Тогда будем прощаться, – бросил он младшему брату тоном, не допускающим возражений.
Он сказал это с таким тяжелым чувством, как будто стоял у гроба на хуторском кладбище и звал собравшихся на последнее прощание с усопшим. Кони инстинктивно почувствовали предстоящую разлуку и всхрапывая, стали бить копытами о каменную мостовую, кивать гривами, словно не желали верить в немыслимое для них расставание. Заглядывали умоляюще в глаза своим хозяевам, как бы спрашивая:
