Казаки в Абиссинии - страница 20

Памятник Магомету-Али помещается на большой площади. Арабский повелитель изображен верхом на арабском коне, идущем в крутом сборе, в чалме и широких шароварах. Конь стоит на высоком пьедестале, окруженном решеткой. Вокруг разбит цветник.

Говоря об арабской полиции, я забыл рассказать о курьезном эпизоде, бывшем с нашими казаками. Я увольнял их командами по звеньям в баню. При возвращении из бани двое из сводного звена прельстились перспективой доехать до пристани на осликах, стоявших на площади. Услужливый араб за сорок копеек (два пиастра, на деле пиастр величиной похож на двугривенный, и люди конвоя называли его постоянно двугривенным) дал им двух осликов, и кавалеры при дружном хохоте товарищей покатили. Подъехав к решетке таможни, они заплатили арабу два пиастра и пошли на пристань. Как вдруг к ним привязался другой араб, владелец второго осла, и потребовал за него деньги.

– Отстань, – говорил ему рассудительный толстяк, старший звена, – мы тому отдали за обоих ослов, чего нудишься?

Но араб не отставал. Он дергал казаков за рукава курток и угрожающе показывал на полисмена.

– А, ты хочешь к городовому? Изволь – наше дело правое.

И мой толстый унтер-офицер вперевалку направился к полисмену-арабу.

– Вот видите, господин городовой, – резонно заговорил он, – мы рядились вон с тем извозчиком, чтобы он дал нам двух ослов прокатиться, и отдали ему за это сорок копеек. Тут же является вот эта эфиопская морда и требует еще сорок копеек. Мы с ним не рядились и его не знаем. За что же нам еще платить?

Полисмен внимательно посмотреть на тяжущихся. С одной стороны перед ним было солидное полное открытое лицо русского фейерверкера, с другой – кривляющаяся черная морда кричащего на гортанном языке араба. Правда, очевидно, была на стороне «москова», и араб получил по шее и исчез со своими претензиями…

Я уже писал, что александрийская ночь есть нечто волшебное, невероятное. Писал я, что лунный свет в этом прозрачном светлом воздухе дает поразительные эффекты. И вот в такую-то дивную ночь, когда во фланелевой паре только-только дышать можно, интересно попасть в центр Александрии, в ее арабский квартал.

Всё население наружу. Разврат самый грязный и в то же время самый утонченный вылез на улицу и идет совершенно открыто. Вот из окон небольшого дома несется оригинальное пение, сопровождаемое аккомпанементом струнных инструментов.

– Дане ду вентре[18], – шепчет вам какая-то черномазая личность, с самого входа вашего в квартал неотступно следящая за вами и дающая пояснения с конечной целью выпросить бакшиш.

– Не зайдем ли? – предлагает мой товарищ Ч-ов, с которым мы уединенно бродим уже более часа по чужому городу, прислушиваясь к биению чуждой нам жизни.

– Идет.

Мы платим за вход и попадаем в довольно высокую квадратную комнату. С потолка спускается штук до пятидесяти обыкновенных керосиновых ламп с усовершенствованными горелками. Лампы пущены вовсю, отчего в комнате светло и вместе с тем жарко. Они повешены рядами и так тесно, что широкие их железные абажуры касаются друг друга. В маленькие промежутки пропущены цепи, на которых висят бумажные украшения. На стенах развешены большие зеркала в потертых широких золотых рамах. Весь пол уставлен рядами простых деревянных стульев, между которыми стоят грубые столы, обтянутые черной клеенкой. Нельзя сказать, чтобы зрительный зал блистал чистотой. Публики немного. Молодой турок из богатого дома с двумя приятелями, компания безобразных пожилых арабов, завсегдатаев заведения, толстый, жирный и отвратительный негр, бедуин и еще несколько левантинцев.