Казаки в Абиссинии - страница 21

Задняя часть комнаты занята узкой эстрадой. По стене, на эстраде, стоят сомнительной чистоты диваны, и на них по-турецки сидит хор: араб с громадной цитрой, рядом с ним другой с мандолиной, арабка, далее несколько нечистых арабов в пиджаках, шароварах и фесках и несколько женщин, некрасивых, одетых по-восточному, но с некоторыми претензиями на европейскую моду. Перед ними стоят восьмигранные столики, и туда им то и дело носят стаканы с пивом и лимонадом и рюмки настоящего английского виски.

Музыка и пение не прекращаются ни на минуту. Собственно, поют только арабка и ее сосед, аккомпанируемые цитрой, мандолиной и маленьким бубном. Остальные молчат или перебрасываются фразами с публикой. Мотив песни однообразный, не неприятный, но немного раздражающий. От поры до времени к дуэту присоединяется и хор. Хор протяжно произносит: «А-а» – и умолкает; в этом вся его роль. Хору подпевает и публика, и старый седой араб, продавец орехов и изюма, играющий в заведении роль шута.

Такое пение длится долго, даже очень долго. Наконец, наступает минута антракта. На сцену выходит негритянка с бубном, обтянутым буйволовой кожей, и садится сбоку. Певец и певица заводят снова однообразную мелодию своей песни. «Бум, бум» – вторит им бубен в искусных руках гречанки, выделывающей поразительные ноты. Публика подсаживается ближе. Из-за кулис выходит танцовщица. Мне потом говорили, что это лучшая в Александрии исполнительница танца живота. Смуглая, но не арабка, с волосами, заплетенными в несколько десятков маленьких кос, усеянных на концах монетами, с тонким египетским носом. Ее костюм состоит из короткой, расшитой золотом курточки, едва прикрывающей грудь, и юбки, начинающейся у низа живота. Всё остальное прикрыто частой нитяной сеткой.

Танец некрасив и неизящен, он только циничен. Самое важное в человеке, то, что придает миловидность самому некрасивому лицу, – глаза и улыбка, – в нем не участвуют. Условие хорошего исполнения танца – неподвижность лица, и виденная нами танцовщица его соблюдала. Ноги, обутые в грязные, истоптанные башмаки, тоже только изредка делают несколько шагов вперед или назад. Пляшет один живот, да бедра ходят то вправо, то влево. Костюм производит уродливое впечатление отсутствием талии, а неестественные движения мучают и утомляют глаз.

«Бум, бум» – бьет и колотит буйволовый бубен, мандолина и цитра сливаются с певицей в один тоскующий напев. Жутко, страшно среди этой сладострастной толпы в этом жарком и грязном балагане. Мы вышли и проехались на берег Нила. Теперь он был еще эффектней, еще очаровательней, нежели днем. Таинственными силуэтами чернели пальмы с посеребренными вершинами. Как сверкающая сталь, медленно нес волны свои священный Нил, и ярко блестели белые стены феллахских домов. Мандарины и розы благоухали, и тишина царила кругом, тишина, таившая в себе тысячелетия.

28 октября (9 ноября), вторник. Кроме посещения командой сада Антониадиса, в этот день мною совместно с поручиком Ч-м были приобретены в александрийском магазине пробковые шляпы для нижних чинов конвоя. Дело в том, что особая легкая фуражка была сделана по указаниям полковника Артамонова, много лет проведшего в наших среднеазиатских владениях, учившегося боевому опыту под руководством таких людей, как генералы Скобелев и Куропаткин. Эта «туркестанская» фуражка с назатыльником, приобретшая уважение среди азиатских кочевников в противность английскому шлему, была любима номадами азиатских степей. В столице Абиссинии – Аддис-Абебе, при климате не слишком жарком, эта фуражка, особенно как национальный убор, должна была сыграть свою роль, но на переход от Джибути до Харара, в сомалийской пустыне, весьма рискованно было подвергать нижних чинов конвоя опасности солнечного удара, вот почему по приказанию начальника миссии, постоянно отечески заботившегося о конвое и каждый день с особенным удовольствием выслушивавшего мой рапорт: «В конвое