– Тиссо обещал меня с осени устроить в цирковую школу, – расхвастался Юрка.
– Слушай его больше, – сказал Коля. – Трепач твой Тиссо.
– Полегче, полегче, – сказал Юрка. – Еще неизвестно, кто трепач.
– А как он разговаривал с Сергеем Алексеевичем? – возмутился Коля. Это благородно, по-твоему?.. А ты к нему подлизываешься. Смотреть противно!
– Брось меня воспитывать, – сказал Юрка.
Коля повернулся, чтобы уйти, и натолкнулся на Тиссо.
– А, брат милосердия, – сказал Тиссо. – Ну, как твой старик?
– Ничего, – ответил Коля.
– Он что, обиделся на меня?
– На вас? – Коля посмотрел с вызовом на Тиссо: – Чего ему обижаться. У него есть дела поважнее.
– Ну да, – сказал Тиссо. – Он большой начальник.
– Дядя Гена, а что было бы, если бы вы этого старого хрыча пальцем толкнули? – засмеялся Юрка. – Рассыпался бы в порошок.
– Дурак ты, – сказал Коля. – И подлиза.
– Здорово он тебя, – сказал Тиссо. – Не в бровь, а в глаз.
– Слушай, ты, умный! – со злостью сказал Юрка. – Раз ты такой благородный, может быть, тебе противно жить в нашем доме?
– А я не у тебя живу, – сказал Коля. – Вот приедет отец, и уеду.
– Дядя Гена, послушайте его… – закричал Юрка. – Отец, отец… А он ему вовсе и не отец.
– Юрка, Юрка, – притворно возмутился Тиссо. – Ты что?
– Так он ему правда не отец, – сказал Юрка. – Он женился на его матери, когда ему был год!
– Врешь! – закричал Коля. – Сволочь! – И не помня себя бросился на Юрку.
Тиссо поднял его, отнес в сторону и поставил на землю.
– А еще братья, – сказал он. – Нехорошо.
Сергей Алексеевич тем временем лежал и ждал Колю. Иногда он проваливался в полусон, и ему казалось, что он ранен, но это ныла простреленная нога…
Вот он услышал рокот самолета – его везли в Москву в госпиталь, к знаменитому Мандрыке, – и увидел немецкий истребитель, промелькнувший над ним, и вспомнил свои слова: «Моя песенка спета», которые прозвучали в нем тогда без всякого страха, но с жалостью подумал о молоденьком летчике, «хозяине» его самолета.
Потом Сергей Алексеевич очутился в кабинете, на стенах которого висели плакаты времен гражданской войны. Перед ним, расставив ноги в новеньких сапогах, в широких красных галифе и френче, стоял друг его детства Шаблов, по прозвищу Васька-банщик.
«А что вы вчера делали в церкви? – закричал Васька-банщик. Отвечайте!»
«Васька, ты что? – удивился он. – Я отца хоронил».
«Как разговариваете! – кричал Васька. – Вы куда пришли? Забыли?.. Голос Васьки приобрел сверхъестественную силу. – Командир атеистической Красной Армии не имеет права ходить в церковь».
«Выходит, «мертвым гнить, а живым жить»?! – спросил он. – Эх, ты!..» повернулся и пошел к дверям. Но, по мере того как он шел, двери все отдалялись и отдалялись, и кабинет Васьки-банщика стал бесконечным. И тогда он побежал. Он бежал и бежал и вдруг стал уменьшаться в росте и наконец превратился в мальчишку. И тут же увидел своего отца. В каждой руке отец держал по новенькой галоше на малиновой подкладке: он был, легонько пьян и смотрелся в галоши, как в зеркало.
«Теперь куплю тебе буквы с вензелями, и будешь ходить в галошах при вензелях, как господин директор или путейский инженер. – Отец смеялся, и его бороденка мелко дрожала. – Барином тебя сделаю. – Начал крутить перед его носом галошами и пританцовывал: – Барыня, ба-ры-ня… Судары-ня, ба-ры-ня!..»
«Комроты Князев, смир-р-р-но!» – услышал он крик Васьки-банщика, хотел притвориться, что это относится не к нему, но быстро-быстро стал расти и превратился в комроты Князева.
