«Кругом! – донеслось до него. – Шагом м-м-марш! Ать-два… Выше ногу… Носок оттяни…»
Он возвращался к Ваське-банщику, четко печатая шаг, расправив плечи, вынув раненую руку из перевязи, вытянув руки по швам. И тут он увидел, что Васька-банщик держит его галоши. «Отдай, отдай!» Выхватил у него галоши, крепко прижал к груди и бросился наутек. Бежал до тех пор, пока не оказался у собственной комнаты. Осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель увидел Лусию. Она сидела в напряженной позе на их диване, на этом широком кожаном диване, одетая в светлый костюм, который был на ней в тот последний день. На голове шапка-ушанка.
«Что стоишь в дверях? – спросила она, не повернув головы. – Входи, раз пришел».
Он робко вошел в комнату. Вид у него был жалкий и виноватый: он в пижаме, с завязанным горлом и почему-то босой.
«Ты хоть галоши надел бы», – сказала она.
Он попытался надеть галоши, но они были малы.
«Я виноват перед тобой», – сказал он.
«А где Витька?» – спросила Лусия.
«Там», – Сергей Алексеевич кивнул на дверь.
«Позови его…»
Бесшумно ступая, он подошел к двери: за дверью стоял Коля.
«Ко-ля, – тихонько позвал он, – Ко-оль», – чтобы она, Лусия, не услышала имени мальчика, и ввел его в комнату.
Лусия бросилась навстречу Коле, обняла его. Ушанка слетела у нее с головы и покатилась к босым ногам Сергея Алексеевича.»
«Здравствуй, Витя, – шептала Лусия. – Дорогой мой!»
А Сергей Алексеевич зашел за ее спину и приложил палец к губам, прося Колю о молчании.
Где-то затрещал движок, Сергей Алексеевич вздрогнул и проснулся. У стола Коля разгружал авоську с продуктами.
– Коля! – окликнул Сергей Алексеевич.
Мальчик поднял голову.
– Что там трещит, не знаешь?
– Отбойный молоток, – сказал Коля.
– Совсем как автомат, – заметил Сергей Алексеевич. – На войне мне часто снилось, что я плыву по тихой, мирной реке, а сейчас снится война.
Он вспомнил свой сон про отца и вспомнил, как его в действительности хоронили. Это было сразу после гражданской войны. Он только что вернулся с польского фронта и приехал в родной город в командировку. И умер отец. Его вызвал военный комендант, этот самый Васька-банщик, и запретил идти на похороны, потому что отец был верующим и его будут отпевать. А это, мол, подрыв авторитета командира Красной Армии и потеря революционной бдительности. Но все же он пошел на похороны в гражданском платье с чужого плеча, как вор. Он прятал глаза от людей и поднимал воротник пальто, боялся встретить знакомых. И теперь, через столько лет, ему было стыдно той своей трусости.
– А тебе, наверное, ничего не снится. – И с завистью добавил: – Спишь без задних ног?
– Мне? – переспросил Коля, и вдруг у него вырвалось: – Сегодня приснился сон… Будто у меня отец не родной, – он чуть не захлебнулся и не заплакал от этих слов, – а от меня скрывают.
Сергей Алексеевич впервые поднял глаза: слишком странными показались ему слова мальчика.
– Чего только не приснится, – сказал он. – Ну, а дальше-то что?
– Проснулся. – Тоска совсем одолела Колю, и ему нестерпимо захотелось все рассказать Сергею Алексеевичу, чтобы легче стало, и он готов был уже открыться, но вместо этого сказал обычные слова: – Одного лекарства не достал. Вот рецепт.
– Оставь себе, – сказал Сергей Алексеевич. – При случае возьмешь. – Он заметил в кармане Колиной рубахи конверт. – Это что, письмо от родителей?
– Фотограф прислал. – Коля протянул Сергею Алексеевичу конверт.
