Вообще-то – за те три рубля, которые ежемесячно высчитывала из нашей зарплаты гуманная бухгалтерша, нам было положено лишь блюдце винегрета.
Мы же – регулярно, после второго отделения – получали обед по полной программе – с салатом и компотом. Это согревало душу. Особенно в те дни, когда, тряхнув пустым гульфиком, Бонифаций констатировал:
«Сегодня, чуваки, опять голяк на хер…».
Разделив (или не разделив) бабки, мы складывали шкварки, переодевались и, хлопнув по пятьдесят капель на посошок, рассасывались по домам.
Иногда, если в общаке нашем появлялась бутылка-другая (от размякших клиентов), мы брали у буфетчика пару бутербродов и задерживались до победного конца.
Диоген распахивал дверь бочки настежь, проветривал своё жилище, затем вытаскивал из шкафчика матрас и гасил свет.
Спать Диогену приходилось на полу.
Укрывался он куском кумачового полотнища с осыпающейся надписью «ЛЕНИНАЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ!».
Над Ифгаузеном тучи. Моросит тёплый январский дождик. Нордический заоконный термометр кажет «+12», в окне – заезженный, затверженный пейзаж:
Чахлые оконца. Оспенные стены.
На замшелых крышах – трубы да антенны.
Друг напротив друга – чёрные подъезды.
Вдоль бордюра – мазды, форды и фиесты.
Будка с телефоном. Тротуар. Сберкасса.
Синий указатель: «Обердорферштрассе».
Люк водопроводный. Мальборо окурок.
За стеклом – поникший, пожелтевший турок.
В урне – чей-то тапок, на витрине – булки.
Вот и вся природа в нашем переулке…
Если гора не идёт к Магомету, то…
Всякий раз, когда парковочный ряд под моими окнами свободен, гора припирается ко мне. Она загораживает небо, источая помойный аромат и собирая эскадрильи неприкаянных, измученных бессонницей мух.
С тех пор, как на Oberdörfer Straße поселился металлист-мусорщик, его моторизированная подвода, гружённая испустившими дух духовками, откинувшими коньки холодильниками и старыми канализационными трубами, стала у меня частой гостьей.
…«Доктор Хлам» (так называла хозяина горы моя Марина, она застала его переезд) пристраивает до кучи проржавевший детский велик и пару замызганных противней.
«Ну что, съел, писака? – лязгает железяками Гора. – Бросай писанину, найди себе применение подостойней! И тогда под окнами у тебя засверкает твой Opel или Volkswagen, а не чужая помойка…».
«…Ди модернен унт аттрактивен модельпалеттен дер бритишен традиционсмаркен зинд ди нойестен…» – бухтит телевизор.
В голове – с хрипотцой, под сурдинку – вихрится-искрится незатейливая тема:
По снегу можно бегать,
по снегу можно мчаться,
По снегу можно девочек
на саночках катать.
По снегу можно шатко
со свадеб возвращаться,
По снегу можно милых
до дома провожать!
По снегу можно долго
с девчонкою прощаться,
По снегу можно голым
из баньки вылетать.
По снегу можно бегать,
по снегу можно мчаться,
По снегу можно ползать,
а можно – тосковать…
Зимне-харьковский мотив гаснет. И вспыхивает ещё один – тем же простуженным, хрипатым звучком:
Закажу себе я ужин, зимний ужин в стиле «фьюжн».
Пусть завьюжит, запуржит – синий «фьюжн» закружит.
Зимний фьюжн, снежный фьюжн, нежным дождичком сконфужен,
В южном городе моём – фьюжн с милою вдвоём…
«Хорош пургу гнать! Давай по делу, рассказчик!» – может воскликнуть читатель-рифмофоб, читатель-прозофил в ответ на лавину виршей, обрушившуюся вдруг на его голову.
Что ж, ты прав, читатель. Вертаюсь в колею. Вот только запишу в багровую свою тетрадку ещё один стишок, – который придумался по ходу:
