Прощальные лучи солнца осветили побагровевшую одежду юноши, прежде чем он упал. Обидчики бросили его обмякшее тело в сторону, чтобы не так бросалось в глаза с дороги, и, насвистывая песнь про короля, удалились в закат. Через какое-то время они погибнут всё из-за той же Стефани Дюмотель, но это уже совсем другая история.
Пройди пуля в двух сантиметрах правее, она разорвала бы кишечник и идущую возле него артерию, но все обошлось. Она лишь задела брюшные органы и повредила селезенку. На земле возле юноши стремительно увеличивалась липкая черная лужица. Шоковое состояние не позволило ему двигаться, а вскоре он провалился в забытье из-за потери крови. К счастью, она исполнила свою биологическую задачу и закрыла прореху в вене, состояние немного стабилизировалось. Это помогло юноше дожить до утра, когда его и нашел местный фермер.
Галуа доставили в госпиталь Бруссе на юге Парижа, зашили рану, перевязали и целый день отпаивали водой и медицинскими снадобьями. Он прошел по лезвию бритвы, заглянул в глаза смерти, балансируя на самой грани, но несколько капель крови на спасительной чаше весов перевесили все потери, и через пару дней юноша выкарабкался. Уже через неделю он мог вставать, хотя у него и был постельный режим. Его отпустили домой, в семейную квартиру на улице Бернарден почти в самом центре Парижа.
Мать обняла своего самого любимого в жизни революционера и не могла сдержать слез.
– Все хорошо, maman, – кротко сказал Галуа. – Впервые в жизни мне повезло.
Неудачи в любви и смерти слегка отрезвили юношу. Разумеется, он не перестал быть республиканцем, но начал ценить свою жизнь чуть больше. Никто не мог назвать его малодушным, он доказал всем свою храбрость – срок в тюрьме за гражданские принципы и участие в заведомо проигрышной дуэли сделали его настоящим мужчиной, и теперь свойственный всем молодым людям страх прослыть трусом не отягощал безрассудством его дальнейшие жизненные решения.
К концу июня он уже начал гулять от дома до набережной Сены, откуда открывался прекрасный вид на Нотр-Дам. Торговые лодочки с одними и теми же рулевыми каждый день преодолевали один и тот же маршрут, символизируя собой не только круговорот жизни, но и человеческое смирение перед ее всевластием.
Доказав себе все, что следовало, Эварист вернулся к идее доказать свои математические теории снобам из Парижской академии. Он подробно описал выкладки о теории групп, добавив к ним объяснения для «заурядных» профессоров, и лично отнес их на Страшный суд этим самым профессорам. С третьего раза лучшие умы Франции таки смогли вникнуть в его идеи и, впав в живой восторг, словно помолодевши, силились выразить восхищение двадцатилетним юношей, который сумел создать новое направление в математике. Причем один из членов академии нашел затерявшиеся письма мсье Галуа двухлетней давности с той же самой теорией, только не так дотошно расписанной «для тупых», и восхищение профессуры удвоилось. Сколько ему было тогда? Восемнадцать?
Эваристу вручили премию, благодаря которой он расплатился по старым долгам семьи, возникшим за месяцы его заключения. Без конкурса его зачислили в самый престижный политехнический институт. Что интересно, не проводить конкурс попросили сами преподаватели – им не хотелось оказаться униженными гениальным юношей на вступительном экзамене. В них еще были живы воспоминания, как семнадцати-, восемнадцати- и девятнадцатилетний Галуа пытался поступить в институт на общих основаниях, но они не могли понять его вычислений и считали высокомерным глупцом. Теперь же, после решения Парижской академии, все перевернулось с ног на голову и высокомерными тупицами оказались эти самые преподаватели. Неприятную историю забыли, и Эварист принялся постигать остальные науки, получая при этом королевскую стипендию, которой хватало на пропитание матери и младшего брата.
