Свиблов застегнул портфель, допил вино и вышел не прощаясь. Я толкнула ногой задремавшую Бимулю и тоже поднялась.
– Так и ушел? – ахнула из-за прилавка знакомая буфетчица Антонина Васильевна. – Даже не проводил?! Ну и мужики теперь… Не везет тебе, Сашка.
– Не везет, Антонина Васильевна, – подтвердила я. – Он хоть заплатил?
– А как же! – подмигнула она. – Передавай маме привет – от меня и от Жоржика!
Мы с Бимой брели вдоль канала, и конверт со страшными снимками обжигал мне бок и подмышку. Я ни капельки не сомневалась, что у меня ничего не выйдет. Тех, предыдущих, убивала моя ненависть. Я просто шипела им: «Сдохни! Сдохни!», и они исполняли приказ. Но здесь… допустим, я даже произнесу эту мистическую формулу… А зачем допускать-то? Вот возьми и произнеси! Хуже-то все равно не будет…
Я остановилась, взялась за конверт обеими руками и выпалила:
– Сдохни!.. Сдохни!.. Сдохни!..
Не замеченный мной встречный парень шарахнулся в сторону, отбежал на безопасное расстояние, оглянулся:
– Совсем сбрендила?!
Бимуля угрожающе зарычала, и парень, качая головой, пошел себе дальше. Честно говоря, я понимала его чувства: что-то похожее на церемонию вуду на Крюковом канале в белую ночь – это и в самом деле нечто…
– Сдохни!.. Сдохни!.. Сдохни!.. – еще несколько раз проговорила я и прислушалась.
В мире все оставалось по-прежнему. На улицах и набережных сгущались молочные сумерки – до одиннадцати еще немного стемнеет, а потом снова начнет светлеть. Белая питерская ночь, томительный морок, потерянная душа, отжатая в рыхлую творожную массу… Где-то там, глубоко в животе этой ночи, ворочается сейчас страшный склизкий урод с клыками и скрюченными пальцами. Или уже не ворочается? Возможно, его настиг удар моей ненависти… Возможно, он испускает свой мерзкий дух в эту самую минуту…
– Сдохни!.. Сдохни!.. Сдохни!..
Бима ткнулась лбом мне под колено. Что ж, можно понять и ее. Собака устала от странных выкрутасов хозяйки. Собаке хочется домой – слопать вечернюю миску каши и залечь на коврик. Всех их можно понять: и шарахнувшегося парня, и собаку Биму, и опера Сережу Свиблова, и его седовласого полковника, и даже неведомого урода из Сосновки. Не понять только саму себя, Сашу Романову. Получилось? Не получилось? Получится? Не получится? Откуда взялась во мне эта странная способность? Сохранилась ли она сейчас? И даже если сохранилась, сработает ли завтра, через неделю, через год?
Мы шагали домой, Бима нетерпеливо натягивала поводок, а я безуспешно пыталась припомнить что-то очень важное или казавшееся таковым – что-то, случившееся со мной еще до встречи с опером. До. Было ведь что-то такое и до конверта с этими жуткими фотками. Но что? Что?
Ах, да: звонок Сатека. Звонок Сатека и «Я-Люблю-Тебя-Слышишь»… Это произошло всего полтора часа тому назад. Полтора часа… – или полтора года? Сейчас уже и не поймешь…
Свиблов позвонил через день:
– Ну что, Саша? Получилось?
– Это вы мне скажите, получилось или нет! – психанула я. – Мне-то откуда знать? Вы что, думаете, ангел смерти мне докладывает? Да даже если и доложит, откуда мне знать, кто из десятков умерших – ваш маньяк? Я делаю все что могу, и перестаньте задавать идиотские вопросы!
Он молчал так долго, что я подумала – разговор прервался.
– Сережа, вы еще на линии?
– Да, я здесь, – тихо ответил опер. – Не надо кричать, Саша. Вижу, вы приняли эту историю близко к сердцу. Что понятно. Но подумайте, каково мне. Дело-то висит на моей шее. Или даже на моей совести. Так что сделайте скидку, не корите за идиотские вопросы. По-человечески, да?
