Мне стало стыдно.
– Извините.
– Ничего, – сказал он. – Я буду держать вас в курсе.
Июнь катился в лето – первый июнь в моей взрослой жизни, первый июнь без экзаменационной сессии, без годовых контрольных работ, без мыслей о каникулах – студенческих или школьных – месяц как месяц, мало чем отличающийся от прочих. На работе все сидели тихо, как бобики на привязи у магазина, – сидели и ждали. Чего ждали? А чего ждут бобики? Выхода хозяина, который отвяжет поводок и скажет – или не скажет, – что будет с ними, бобиками, дальше. И что бы он ни сказал, что бы ни сделал – бобики примут всё. Примут с визгом, трепетом, стоном или даже протестующим лаем – но примут. Все это было исчерпывающе верно и в отношении нас.
Нечего и говорить, что прежний свободный режим остался в прошлом. Теперь все старались приходить на работу вовремя: отдел кадров то и дело устраивал внезапные проверки. Вылазки наружу превратились в настоящую операцию, что-то вроде разведки боем. И хотя вскоре Грачев выбил для всех сотрудников особые пропуска, утверждающие, что «податель сего» пребывает в статусе перемещения из лаборатории на головную площадку института – или обратно, – это мало помогало. Пропуск еще мог сработать на улице или в транспорте, но не в случае, когда облава захватывала тебя в магазине, в зале кинотеатра или, еще того хуже, в пивнушке.
Чем мы занимались? Кто чем. Читали, вязали, расписывали преферанс, забивали козла, играли в «монопольку», в шахматы, в покер. Устав, выходили под окна перекурить и трепались, трепались, трепались. Временами кто-то, одурев от скуки и ничегонеделания, заводил речь о работе – вернее, о том, что именовалось работой в наших квартальных, годовых, пятилетних планах, но почти сразу же умолкал под удивленными и осуждающими взглядами коллег. Ведь планы заведомо составлялись на идеальной полуфантастической основе – как, впрочем, и последующий отчет об их выполнении, – так что внесение любой реальной практической детали немедленно разрушало эту воздушную конструкцию.
– Понимаешь, Сашуня, это как мир и антимир, – объяснял мне Троепольский. – Они не могут существовать вместе. Так вот, наши планы и отчеты – это мир, а реальная работа – антимир. Малейший практический опыт немедленно продемонстрирует полную нежизнеспособность всего проекта и таким образом уничтожит его. Ты хочешь, чтобы лабораторию закрыли? Нет? Тогда даже не заикайся о работе. Мы работаем раз в квартал – составляем отчет о предыдущем и пишем план на следующий.
Ха! «Мы работаем!» Честно говоря, «мы» не делали и этого: планами и отчетами в лаборатории занималась одна только Зиночка.
– Отдуваюсь за весь коллектив… – смеялась она.
Впрочем, Зиночка тоже не перетруждалась – внесение мелких изменений в прошлогодние версии документов занимало у нее не более часа…
«Ты хочешь, чтобы лабораторию закрыли?»
Я молчала, потому что Троепольскому вряд ли понравился бы мой ответ на этот вопрос. Конечно, мне не хотелось, чтобы их выкинули на улицу: как-то так получилось, что все институтские связи распались, и теперь грачевцы были моими единственными друзьями. Но еще меньше мне хотелось бы оказаться в положении самого Троепольского, для которого не существовало более страшной угрозы, чем перспектива закрытия лаборатории… Построить на этом жизнь? Продолжать и дальше это безрадостное пресмыкательство втуне? Бр-р… Я была совершенно уверена, что уйду оттуда при первой возможности – например, через три года, когда закончится обязательный стаж молодого специалиста. Вот только останусь ли я такой же через три года? Лаборатория затягивала, как болотная трясина. Тимченко знал, что говорил, когда предупреждал меня об подобном варианте…
